Сейчас моя мама живет в Скоттсдейле со своим мужем, вышедшим на пенсию гинекологом, который на Рождество подарил ей розовый кабриолет с «модным» номерным знаком «38 ДД». На мой день рождения в прошлом году она прислала мне извещение о подарке из интернет-магазина косметики «Сефора», который я передарила на профессиональный праздник секретарше.
Я уверена, что мама не хотела меня обидеть, когда вписывала в свидетельство о рождении фамилию моего отца. Я также уверена, что она считала мое имя прелестной игрой слов, а не прозвищем для гомика.
Скажем так: как бы вы ни отреагировали на мое имя, когда я представляюсь, меня уже ничем не удивишь.
– Я пришла навестить Люка Уоррена, – говорю я медсестре реанимации, сидящей за столом дежурной.
– А кто вы?
– Хелен Бед [15], – сухо отвечаю я.
Она хмыкает:
– Повезло тебе, сестричка.
– Вчера я общалась с одной из ваших коллег. Я из государственного опекунского совета.
Я жду, когда она найдет мою фамилию в списке.
– Он в палате 12-Б, слева по коридору, – поясняет сестра. – Кажется, с ним сын.
Именно на это я и рассчитываю.
Впервые шагнув в палату, я поражаюсь невероятному сходству между отцом и сыном. Разумеется, вы должны были знать Люка Уоррена до аварии, но этот парень, сидящий в углу в позе вопросительного знака, выглядит точной копией человека с обложки книги в моей сумке. Хотя и с более стильной стрижкой.
– Вы, должно быть, Эдвард, – говорю я.
Он меряет меня взглядом покрасневших, настороженных глаз и тут же занимает оборонительную позицию.
– Если вы юрист больницы, то вы не можете меня выгнать.
– Я не от больницы, – отвечаю я. – Меня зовут Хелен Бед, я временный опекун вашего отца.
На его лице отражается целая опера: открытый залп удивления, крещендо недоверия, потом ария понимания – именно я буду в четверг делиться своими наблюдениями с судьей.
Эдвард Уоррен осторожно встает.
– Здравствуйте, – медленно произносит он.
– Мне неловко, что приходится вмешиваться, когда вы находитесь наедине с отцом, – извиняюсь я и впервые по-настоящему смотрю на человека, лежащего на больничной койке.
Он ничем не отличается от остальных подопечных, с которыми мне приходилось работать: одна оболочка, неподвижный объект. Однако моя работа не в том, чтобы видеть его таким, каким он является сейчас. Моя работа – понять, каким он был раньше, и думать так, как думал бы он.
– Когда у вас будет минутка, я бы хотела с вами побеседовать.
Эдвард хмурится.
– Наверное, мне стоит позвонить своему адвокату.
– Я не собираюсь обсуждать с вами события минувших нескольких дней, – обещаю я. – Это меня не касается, если вы беспокоитесь об этом. Меня заботит лишь дальнейшая судьба вашего отца.
Он смотрит на больничную койку.
– Все, что могло случиться, уже случилось, – негромко отвечает он.
За кроватью Люка Уоррена что-то пищит, в палату входит медсестра. Она убирает полный пакет с мочой, который привязан сбоку кровати. Эдвард отводит взгляд.
– Знаете, мы могли бы выпить по чашечке кофе, – предлагаю я.
В больничном кафе мы устраиваемся за столиком у окна.
– Представляю, как вам тяжело. Не только потому, что это произошло с вашим отцом, но и потому, что вы оказались вдали от дома.
Эдвард обхватывает чашку руками.
– Если честно, – признается он, – не так я представлял свое возвращение домой.
– Когда вы уехали?
– Мне было восемнадцать, – отвечает Эдвард.
– Значит, как только вы смогли покинуть гнездо, тут же вылетели.
– Нет. Я хочу сказать, что такого от меня никто не ожидал. Я был отличником, подал документы в полдесятка колледжей… а однажды утром проснулся и ушел из дома.
– Похоже на радикальное решение, – замечаю я.
– Я больше не мог так жить. – Он медлит. – Мой отец и я… мы разошлись во взглядах.
– Значит, вы уехали потому, что не поладили с отцом.
Эдвард грустно смеется.
– Можно и так сказать.
– Наверное, крупная произошла ссора, если вы настолько разозлились, что покинули отчий дом.
– Я разозлился намного раньше, – отвечает Эдвард. – Он разрушил мое детство. Он ушел на два года и жил в стае диких волков. Он постоянно повторял, что если бы мог, то никогда бы не стал возвращаться к людям. – Эдвард поднимает на меня глаза. – Можете мне поверить, когда ты подросток и слышишь, как твой отец говорит подобное перед камерами, в душе не становится тепло и радостно.
– И где вы жили все это время?
– В Таиланде. Я преподаю там английский. – Эдвард качает головой. – Преподавал английский.
– Следовательно, вы вернулись домой навсегда?
– Если честно, я не знаю, где в итоге окажусь, – признается он. – Но я и раньше пробивался в жизни. Пробьюсь и в этот раз.
– Наверное, вам бы хотелось вернуться к своей прежней жизни, – предполагаю я.
Он прищуривается.
– Не настолько, чтобы убить отца, если вы об этом…
– Такого вы обо мне мнения?
– Послушайте, то, что я не хотел сюда возвращаться, – чистая правда. Но когда мама позвонила и сообщила об аварии, я сел в первый же самолет. Выслушал все, что сказал нейрохирург. Я просто пытаюсь поступить так, как хотел бы мой отец.
– При всем уважении… но вы не были дома шесть лет. Почему вы думаете, что вправе судить об этом?
Эдвард открыто смотрит мне в глаза.
– Когда мне было пятнадцать лет, прежде чем уйти к волкам в лес, отец подписал письмо, в котором наделял меня правом принимать все решения, касающиеся его здоровья, в случае, если он сам будет не в состоянии сделать это.
Это новость для меня. Я удивленно вскидываю бровь.
– И у вас есть это письмо?
– Сейчас оно у моего адвоката, – отвечает Эдвард.
– Это большая ответственность для пятнадцатилетнего подростка, – подчеркиваю я.
Только что я узнала не только о том, что Люк Уоррен не хотел искусственно поддерживать свою жизнь. Но и о его таланте воспитателя. Или об отсутствии такого таланта.
– Знаю. Сначала я не соглашался ничего подписывать, но мама даже думать не хотела о том, что отец уходит на два года. Она была сама не своя, а Кара была совсем еще ребенком. Были времена после его ухода, когда я лежал в постели и надеялся, что он умрет в лесу со своими волками и мне не придется принимать подобное решение.
– Но сейчас вы готовы его принять?
– Он мой отец, – просто отвечает Эдвард. – Никто не готов принимать подобные решения. Но мне это не в новинку. Я хочу сказать, что отец всегда требовал этого от семьи: дать ему свободу идти туда, куда мы не хотели его отпускать.
– Вам известно, что ваша сестра считает иначе.
Он крутит в руках пакетик сахара.
– Я бы и сам хотел верить в то, что однажды мой отец откроет глаза, придет в себя и пойдет на поправку… Но у меня не настолько хорошее воображение. – Он опускает глаза. – Когда я только приехал, если в палату входили люди, чтобы обсудить со мной состояние здоровья отца, то я всегда понижал голос. Как будто мы могли его разбудить, потому что он всего лишь спит. И знаете что? Я мог бы орать изо всех сил, а он бы даже не шелохнулся. А сейчас… спустя одиннадцать дней… знаете, я не понижаю голос. – Пакетик сахара выскальзывает у него из рук и падает на пол. Эдвард наклоняется его поднять и замечает в недрах сумки книгу своего отца. – Готовились дома? – спрашивает он.
Я достаю из сумки «Одинокого волка».
– Только сегодня утром начала читать. Ваш отец очень интересный человек.
Эдвард с благоговением касается золотистых букв на обложке.
– Можно? – Он берет книгу и перелистывает страницы. – Я уже уехал, когда она вышла, – объясняет он. – Но однажды я зашел в книжный магазинчик, где торгуют англоязычными книгами, и увидел ее. Сел там же в проходе и прочел ее от корки до корки. Не отрываясь. За шесть часов.
Он листает подборку черно-белых фотографий внутри книги: Люк Уоррен со своими волками, когда они были еще волчатами, когда выросли. Кормит, играет, отдыхает.
