– Нибблз хочет, чтобы вы знали: она не хотела испачкать персидский ковер, – говорит Циркония. Ее глаза закрыты, тело едва заметно раскачивается. – Сейчас она рядом с вашей бабушкой Джейн…
– Джун? – уточняет клиентка.
– Да. Иногда трудно понять диалект, на котором лают…
– Вы можете рассказать ей, как нам ее не хватает? Каждый день.
Циркония поджимает губы.
– Она вам не верит. Подождите, мне идет имя. – Циркония открывает глаза. – Она говорит о суке по имени Хуанита.
– Хуанита – это наш щенок чихуахуа, – вздыхает клиентка. – Наверное, формально говоря, она сука, но никогда не заменит Нибблз. Ни одна другая собака ее не заменит.
Циркония прижимает руку к виску и скашивает глаза.
– Нибблз ушла, – говорит она и кладет игрушку на стол.
Сидящая напротив женщина приходит в возбуждение:
– Но вы должны ей сказать! Передайте, что мы ее любим!
– Можете мне поверить, – Циркония прикасается к руке клиентки, – она знает. – Медиум резко встает и через занавеску замечает в прихожей меня. – Триста долларов, – объявляет она. – Беру и чеками.
Когда Циркония провожает клиентку в прихожую и помогает ей надеть пальто, я замечаю у нее под черной юбкой ярко-розовые колготки.
– Ты, наверное, Кара, – говорит она. – Входи. – Она обнимает клиентку на прощание. – Если Нибблз вернется во время других сеансов, я вам позвоню.
Стеклярус поет, когда я прохожу сквозь занавеску.
– Ну, – спрашивает Циркония, – как нашла дорогу?
Я сажусь.
– Мама привезла. Она на улице с моими сводными братом и сестрой.
– А она не хочет зайти? Я могла бы угостить ее чаем. Погадать на заварке.
– Уверена, ей на улице удобнее, – отвечаю я.
Циркония исчезает за еще одной занавеской из стекляруса и возвращается с двумя дымящимися чашками. Их содержимое напоминает воду с листочками табака на дне.
– Спасибо, что согласились представлять меня в суде, мисс Нотч.
– Циркония. Или лучше Ци. – Она пожимает плечами. – Я родилась в шатре во Франконии-Нотч. Родители подумывали назвать меня Бриллиантом, из-за его крепости и красоты, но побоялись, что это будет звучать как имя хозяйки борделя на Диком Западе, поэтому выбрали ничуть не уступающее.
Кот, которого я приняла за статуэтку на каминной полке, неожиданно мяукает, прыгает на середину стола и запутывается когтями в кружевах. Циркония рассеянно освобождает его, продолжая говорить:
– Вижу, ты удивилась, почему Дэнни Бойл порекомендовал меня, учитывая, что я берусь только за выигрышные дела. Признаюсь тебе: я никогда не думала, что стану адвокатом. Я хотела бороться с системой. Но потом поняла, что достигну большего, если буду бороться с системой изнутри. Ты слышишь меня?
Ее манера говорить напоминала манеру человека, выкурившего немало «травки» в далекие шестидесятые.
– Отчетливо, – отвечаю я, но продолжаю задаваться вопросом: о чем, черт побери, думал Дэнни Бойл?
– Оказывается, у меня дар обвинителя. Хочется думать, это потому, что мои чакры очищены, и скажу прямо: в конторе окружного прокурора нет ни одного человека, который мог бы похвалиться тем же самым. У меня обвинительных приговоров больше, чем у самого Дэнни Бойла.
– Почему вы тогда не прокурор?
Она гладит кота и спускает его на пол. Он убегает за хрустальную занавеску.
– Потому что однажды я проснулась и засомневалась в профессии, в которой по определению невозможно добиться успеха. Я хочу сказать: как долго мне пришлось бы заниматься юридической практикой, чтобы достигнуть вершины?
Я смеюсь и делаю глоток чая. К моему удивлению, вкус отменный.
– Многие люди скажут вам, что медиум для животных – это шарлатан. Может, я бы и сама так сказала до своего первого контакта с потусторонним миром. – Она пожимает плечами. – Кто я такая, чтобы подвергать сомнению дар, который закрывает прения во многих скорбящих семьях? Буду с тобой честна: это божий дар и это проклятие.
Признаю, я скептически отнеслась к Цирконии, когда она сказала, чем сейчас зарабатывает на жизнь. И, конечно же, возможно, каждая умершая собака хочет извиниться перед хозяином за то, что описала прекрасный ковер в доме… но, с другой стороны, откуда бы она узнала, что новую собаку в этой семье зовут Хуанитой? Не хочу сказать, что я поверила, но признаю, что призадумалась.
– Теперь, Кара, – говорит Циркония, – я твой адвокат. Ты ведь знаешь, что именно так называют юристов, а я люблю точность формулировок. Мне хотелось бы знать, на какой результат ты рассчитываешь. А потом я как твой адвокат решу, как тебе это получить.
Она подается вперед, и ее волосы снежной лавиной рассыпаются по спине.
– Я просто хочу, чтобы папа поправился, – отвечаю я.
Именно так я сказала вчера опекунше, но сегодня у меня в горле стоит ком. Думаю, потому, что я чувствую: я была единственным воином, но вдруг рядом со мной вступил в схватку кто-то другой.
Циркония кивает, заметно тронутая моей откровенностью.
– Ты знаешь, что мы сделаем? Мы прямо сейчас зажжем особую свечу за твоего отца, как будто он здесь, с нами.
Она роется в шкафу, достает ароматическую свечу, ставит ее между нами на стол и зажигает. Комнату неожиданно наполняет запах соснового леса. Я удивлена – именно так пахнет отец, когда входит с улицы.
– Теперь, когда мы видим перед собой цель, нужно начинать устранять препятствия, – говорит Циркония. – И самая большая проблема в том, что тебе только семнадцать лет.
– Мама обещает все подписать, – отвечаю я.
– К сожалению, в штате Нью-Гэмпшир ты все равно считаешься несовершеннолетней, а несовершеннолетним нельзя принимать медицинские решения за недееспособных.
– Это всего лишь цифры. Во-первых, через три месяца мне исполняется восемнадцать. Кроме того, я уже много лет забочусь о себе и об отце.
– К сожалению, закон думает по-другому. Что я могу сказать в суде, что поможет судьям решить, что сказанное перевешивает юридические формальности?
– Я жила с папой четыре года, – начинаю я. – Мы все решения принимали вместе. Я вожу машину. Сижу с детьми, чтобы заработать на жизнь. Хожу в магазин за продуктами. Я записана в банковском счете отца. Я оплачиваю счета, улаживаю финансовые вопросы, возникающие вокруг его телесериала, и отвечаю на письма его поклонников. Единственное, что мне запрещено, – это голосовать.
Она смотрит на меня.
– А как насчет спиртного?
– Я пас. Хочу сказать, я не пью. Но в ту ночь, когда произошла авария, выпила.
Циркония складывает руки перед собой.
– Сколько?
– Бутылку пива.
– Одну?
Я смотрю на заусеницу на своем большом пальце.
– Три.
Циркония удивленно приподнимает брови.
– Значит, ты изначально всех обманула. – Она взмахивает руками. – Это круг правды. Что бы ты ни сказала с этой минуты, оно должно точно соответствовать действительности.
– Ладно, – отвечаю я, втягивая голову в плечи.
– Это два камня преткновения, которые адвокат твоего брата использует против тебя, – говорит Циркония.
– Существует много камней, которые делают его недостойным опекуном, – возражаю я. – Начиная с обвинения в убийстве.
– Которое было отозвано, – отвечает Циркония, – поэтому, считай, его не было.
Мы беседуем еще три часа, разговариваем об отце, о его образе жизни, о людях, которые выздоровели, когда им выпал второй шанс. Их фамилии я нашла в Интернете. Циркония делает записи на одноразовой бумажной салфетке, потом на обратной стороне старого билета Юго-Западных авиалиний, который нашла в кармане юбки. Она остановилась только один раз – чтобы сделать бананово-соевый коктейль для близнецов, которые смотрели фильм в мамином грузовичке.
Наконец она откладывает ручку.
– Вот тебе домашнее задание, – говорит она. – Я хочу, чтобы ты пошла в больницу к отцу и приложила голову к его груди. А потом рассказала мне, какие мысли тебя посетили.
Я обещаю, что обязательно схожу, несмотря на то что для меня это слишком внове. Мы обсуждаем технические вопросы: куда мне идти в четверг в суде, где мы встречаемся с Цирконией. И только когда она «прогоняет» меня по вопросам, которые будет задавать мне как свидетелю, мне неожиданно приходит в голову: все по-настоящему; я стою напротив брата в суде в надежде, что выиграю дело и меня назначат опекуном отца.
