– Я вдруг вспомнил. Так звали девочку. Дочь прежнего хозяина.
– Шарлотта. – Дион широко улыбнулся. – Какое хорошее имя.
Откуда-то из-за холмов до них донесся слабый раскат грома, хотя в воздухе пахло лишь горелыми листьями сахарного тростника и мокрой землей.
– Красиво, – сказал Дион.
– Ты о чем?
– О желтом домике.
До дома оставалось ярдов пятьдесят.
– Да, – согласился Джо. – Красиво.
Он взвел курок. В последний момент закрыл глаза, но пуля все равно вылетела из ствола с резким щелчком, и Дион упал на четвереньки. Джо стоял над своим другом, у которого из дырки в затылке текла кровь. Она пачкала волосы и заливала левую часть головы, струилась по шее, впитывалась в мягкую почву. Джо видел его мозги, но Дион все еще дышал, отчаянно втягивая воздух. Сипло вздохнул и развернул лицо к Джо, уставился на него стекленеющим взглядом, из которого уходило понимание – понимание того, кто он, как оказался здесь на четвереньках, понимание прожитой жизни, – а названия самых простых вещей уже позабылись. Губы его двигались, но слов не получалось.
Джо выпустил вторую пулю ему в висок, и голова Диона резко запрокинулась вправо, он беззвучно растянулся на земле.
Джо стоял между рядами сахарного тростника, глядя на маленький желтый домик.
Он надеялся, что душа существует и сейчас Дион несется по сине-оранжевому небу. Он надеялся, что маленькая девочка, игравшая когда-то в этом домике, сейчас жива и здорова. Он молился за ее душу, молился за свою, хотя и понимал, что его душа погибла.
Он поглядел на поля, ощущая их дыхание, увидел за ними Кубу, вдыхавшую воздух полной грудью, только это была уже не Куба. Где бы он ни жил, куда бы ни поехал и ни пошел, отныне перед ним всегда земля Нод [25].
«Я проклят. И одинок».
«Или нет? – подумал он вдруг. – Или есть путь, которого я пока не вижу? Выход. Дорога, ведущая к свету».
Голос, ответивший ему, был усталым и холодным:
«Взгляни на тело у твоих ног. Посмотри на него. Твой друг. Твой брат. А теперь задай свой вопрос еще раз».
Он развернулся, чтобы идти обратно, – распоряжения о похоронах уже были сделаны – и окаменел. Ярдах в тридцати от него, на мягкой земле среди тростника стоял на коленях Томас. Рот раскрыт, лицо мокрое. Ошеломленный. Надломленный. Потерянный для него навсегда.
Глава двадцать шестая
Сироты
Спустя неделю, когда они укладывали вещи в гаванской квартире, Мануэль сказал Джо, что внизу того спрашивает американка.
Выходя из квартиры, Джо прошел мимо комнаты Томаса, который собирался, сидя на кровати. Он перехватил взгляд сына и кивнул ему, но Томас отвернулся.
Джо остановился в дверном проеме:
– Сынок.
Томас смотрел в стену.
– Сынок, посмотри на меня.
Томас в конце концов подчинился и уставился на него с тем же выражением, какое не сходило с его лица уже неделю. Он не злился, и Джо надеялся, что вскоре тоска сына выльется в гнев, а с гневом он справится. Но в лице Томаса читалось только отчаяние.
– Потом станет легче, – сказал ему Джо, наверное уже в пятидесятый раз после встречи в поле. – Боль пройдет.
Томас раскрыл рот. Под кожей ходили мускулы.
Джо ждал. Надеялся.
– Можно мне уже отвернуться? – сказал Томас.
Джо спустился. Прошел мимо телохранителей в прихожей, затем мимо еще двух у входной двери.
Она стояла у края тротуара, и одиночные послеобеденные автомобили поднимали пыль у нее за спиной. На ней было бледно-желтое платье, черные с вишневым отливом волосы собраны в узел на затылке. В каждой руке было по небольшому чемоданчику, и она так и застыла в этой безупречной позе, словно стоило расслабить хотя бы один мускул – и вся ложь осыпалась бы с нее.
– Ты был прав, – сказала она.
– Насчет чего?
– Всего.
– Уйди с проезжей части.
– Ты всегда прав. Каково это сознавать?
Он вспомнил о Дионе, лежавшем на мягкой земле, которая сделалась черной от его крови.
– Ужасно, – ответил он.
– Муж, конечно же, вышвырнул меня.
– Прости.
– Родители обозвали потаскухой. Сказали, что, если я появлюсь в Атланте, они при всех надают мне пощечин и больше никогда не взглянут в мою сторону.
– Пожалуйста, уйди с проезжей части, – сказал Джо.
Она послушалась. Поставила свои чемоданы на тротуар перед ним.
– У меня ничего нет.
– У тебя есть я.
– Не хочешь спросить, почему я приехала: потому что люблю тебя или потому что не осталось иного выбора?
– Мог бы. – Он взял ее за руки. – Но мне и без того плохо спится по ночам.
У него вырвался короткий, мрачный смешок, и она шагнула назад, все еще держа его за руки, но теперь касаясь лишь кончиками пальцев.
– Ты изменился.
– Правда?
Она кивнула.
– В тебе не хватает чего-то. – Она вглядывалась в его лицо. – Нет. Погоди. Что-то исчезло. Что это?
Это всего-навсего душа, если веришь в подобные вещи.
– Ничего такого, о чем буду скорбеть, – ответил он, поднял с тротуара чемоданы и повел ее в дом.
– Джозеф!
Он поставил чемоданы Ванессы на пол в прихожей и обернулся на звук этого голоса, потому что, кто бы ни звал его, голос был похож на голос покойной жены.
Нет, на самом деле не просто похож. Это был ее голос.
Он увидел ее на ближайшем углу, она была в широченной шляпе, которую всегда носила летом, с бледно-оранжевым зонтиком от солнца. На ней было простое белое платье, крестьянское, и она разок обернулась к нему через плечо, заворачивая за угол.
Джозеф вышел на тротуар.
Ванесса позвала из прихожей:
– Джо!
Но он шагал дальше.
На другой стороне улицы, между многоквартирным домом и кинотеатром, стоял светловолосый мальчик. Он снова был в одежде, вышедшей из моды лет двадцать, двадцать пять назад: брюки гольф из серой саржи, кепка для гольфа им под стать, – но на этот раз черты его лица были отчетливы. Голубые глаза, посаженные довольно глубоко, тонкий нос, острые скулы, резко очерченный подбородок, среднего роста для своего возраста.
Джо узнал его даже раньше, чем тот улыбнулся. Он узнал его еще в их последнюю встречу, хотя это показалось совершенной нелепицей. И казалось до сих пор.
Мальчик улыбнулся и помахал рукой, но Джо видел лишь Камберлендскую впадину на месте двух выбитых передних зубов.
Мать и отец прошли мимо по тротуару. Они были моложе и держались за руки. Одеты они были по моде Викторианской эпохи, гораздо проще, чем в те времена, когда он родился. На него они не посмотрели, и, хотя держались за руки, вид у них был не особенно счастливый.
Сэл Урсо, которого не было в живых уже десять лет, поставил ногу на пожарный гидрант, чтобы завязать шнурок. Дион с братом Паоло играли в кости под стеной многоквартирного дома. Он увидел бостонцев, умерших во время эпидемии гриппа в девятнадцатом году, монахиню из школы Врат Небесных – он и не знал, что она умерла. Все здесь давно выбыли из числа ныне живых: люди, умершие в Чарлстаунской тюрьме, люди, погибшие на улицах Тампы, те, кого он убил своими руками, те, кого он приказал убить. Он увидел каких-то незнакомых женщин, самоубийц, судя по шрамам на запястьях у одной и веревке на шее у другой. В конце квартала Монтус Дикс выбивал дерьмо из Рико Диджакомо; женщина, которую он любил когда-то, но уже много лет не вспоминал о ней, прошла, пошатываясь, с бутылкой водки в посиневшей руке, ее волосы и платье были насквозь мокрые.
Это были его мертвецы. Они заполнили улицу и переулки.
Он опустил голову, стоя посреди оживленной улицы Старой Гаваны. Опустил голову и закрыл глаза.
«Желаю вам всего хорошего, – сказал он покойникам. – Желаю вам только хорошего».
«Просить прощения не буду».
Когда он снова поднял голову, Гектор, один из телохранителей, удалялся в неизвестном направлении, скрываясь за углом, куда недавно свернула Грасиэла.
