– Да, – кивал он. – Да… Да… Да…
Произносил это «да» задумчиво, стараясь скрыть свое замешательство, особенно когда она объясняла совершенно блестящие решения, по методу ничуть не походившие на его собственные.
В такое замешательство она приводила его потом много лет. Она была такая хрупкая, такая молодая – и в то же время такая энергичная. Вейерштрассу хотелось успокоить эту девушку, быть с ней поласковее и научить справляться с ослепительными фейерверками, которые производил ее мозг.
Всю свою жизнь – ему было трудно в этом признаться, поскольку он не любил громких слов и подозрительно относился к энтузиастам, – всю свою жизнь он ждал именно такого ученика. Того, кто бросит ему вызов, кто будет не просто следовать за ним по пятам, но сам вырвется вперед. Он никогда не высказывал того, во что втайне верил: что математику высшего класса нужна интуиция, вспышка молнии, которая вдруг осветит все вокруг. При всей строгости и дотошности такой математик должен быть еще и поэтом в душе.
Когда он наконец решился высказать эти мысли Софье, то добавил, что есть такие, кого возмущает само слово «поэзия» в применении к математике. А есть и те, кто с радостью принимает прозвище поэта, только чтобы оправдать путаницу, вялость и неразбериху в собственных мыслях.
Как она и ожидала, снег за окнами поезда, продвигавшегося на восток, шел все гуще и гуще. Поезд был второклассный, совсем спартанский по сравнению с тем, которым она ехала из Канн. Вагона-ресторана здесь не полагалось, а на тележке лежали только холодные бутерброды с острой колбасой или сыром. Софья купила бутерброд с сыром размером с половину сапога. Сначала она думала, что съесть его полностью невозможно, но со временем все-таки доела. Потом открыла томик Гейне, чтобы он помог ей вызвать на поверхность сознания полузабытый немецкий язык.
Каждый раз, когда она отрывала глаза от книги и смотрела в окно, ей казалось, что снег валит еще гуще, чем прежде, а иногда – что поезд тащится совсем медленно, почти стоит на месте. При такой езде дай бог добраться до Берлина к полуночи. Софья пожалела, что дала себя уговорить не останавливаться в отеле и согласилась переночевать в доме на Потсдамерштрассе.
«Наш бедный Карл будет так счастлив, если Вы проведете хотя бы одну ночь под нашей крышей. Он считает, что Вы так и остались той маленькой девочкой, которая когда-то постучалась к нам, хотя при этом воздает должное Вашим достижениям и гордится Вашими успехами».
И действительно, когда она позвонила к ним в дверь, было уже за полночь. Открыла Клара, в халате; служанку она отправила спать. Софье было сообщено шепотом, что братец проснулся, услышав шум экипажа на улице, однако Элиза поднялась к нему, чтобы успокоить и заверить, что он встретится с Софией уже утром.
Слово «успокоить» резануло слух. Письма сестер выдавали только легкую усталость, не больше. А сам профессор не писал ничего о себе: в его посланиях речь шла только о Пуанкаре и его, Вейерштрасса, долге перед математикой: объяснить суть проблемы шведскому королю.
Но теперь, услышав, как дрогнул голос старушки при упоминании «братца», вдохнув до боли знакомый, когда-то вселявший надежду, но теперь немного застоявшийся и даже печальный запах этого дома, Софья почувствовала, что принятый прежде между ними в разговоре иронический тон сейчас был бы неуместен. Поняла, что ее приход вносит сюда не только свежий воздух, но и атмосферу успеха, энергию, которую она сама в себе не замечает, но которая может показаться здешним обитателям тревожной. Софья привыкла, что ее встречают в этом доме объятиями и бурными выражениями радости (что всегда удивляло в сестрах – как они могли, соблюдая все положенные приличия, оставаться такими жизнерадостными?). Клара действительно обняла гостью, но в старческих глазах стояли слезы, а руки дрожали.
Тем не менее в отведенной Софье комнате ее ждал кувшин с теплой водой, а на ночном столике – хлеб и масло.
Раздеваясь, она слышала тихий, но оживленный разговор за стеной. Должно быть, сестры обсуждали, как чувствует себя брат или что они не закрыли хлеб и масло в комнате Софьи крышкой и Клара заметила это только, когда провожала гостью.
Работая под руководством Вейерштрасса, Софья жила в маленькой темной квартирке, по большей части со своей подругой Юлией, изучавшей химию. Они не посещали ни концертов, ни спектаклей: денег было мало, а работы невпроворот. Юлия занималась в частной лаборатории, – такой возможности женщинам было нелегко добиться. Софья же проводила день за днем за письменным столом, иногда засиживалась до тех пор, пока не становилось совсем темно и пора было зажигать керосиновую лампу. Тогда, потянувшись, она отправлялась на прогулку – быстрым шагом, чуть не бегом, переходила из одного угла квартиры в другой – что, разумеется, не составляло большой дистанции. На ходу она громко проговаривала какие-то слова, казавшиеся совершенно абсурдными, и любой наблюдатель, кроме хорошо знавшей ее Юлии, заподозрил бы, что она не в своем уме.
Вейерштрасс, как и она сама, занимался эллиптическими и Абелевыми функциями, а также теорией аналитических функций, представленных в виде бесконечных рядов. Теория, названная его именем, утверждала, что любая ограниченная бесконечная последовательность действительных чисел содержит сходящуюся последовательность. Софья шла за ним до определенной точки, но затем бросала ему вызов и даже несколько вырывалась вперед. В результате они переставали быть учителем и ученицей и становились коллегами, причем она часто играла роль катализатора для его дальнейших исследований. Однако такие отношения развились не сразу, и поначалу во время традиционных воскресных ужинов в доме Вейерштрасса – на которые ее всегда приглашали, поскольку для занятий с ней профессор отводил вторую половину воскресного дня, – она чувствовала себя то ли молодой родственницей, то ли энергичной протеже.
Юлию, когда она приезжала, тоже позвали. Девушки ели жареное мясо, картофельное пюре, а также вкуснейшие легкие пудинги, опровергавшие все расхожие мнения о немецкой кухне. После ужина все усаживались возле камина, и Элиза с большим воодушевлением и экспрессией читала вслух. Обычно звучали рассказы швейцарского писателя Конрада Фердинанда Мейера {114}. Литература служила сестрам как бы вознаграждением за продолжавшиеся всю неделю вязание и штопанье.
На Рождество для Софьи и Юлии наряжали елку, хотя раньше семейство Вейерштрассов обходилось без нее годами. Были и конфеты, обернутые в фольгу, и кекс с изюмом и цукатами, и печеные яблоки. Все для детей – так они говорили.
Но вскоре выяснилось неожиданное и тревожное обстоятельство.
Обстоятельство это заключалось в том, что у Софьи, которая в их глазах была сама робость и невинность, имелся муж. Через несколько недель после начала занятий, еще до приезда Юлии, сестры заметили, что после воскресных ужинов Софью встречает молодой человек, не представленный Вейерштрассам и потому принимаемый ими за лакея. Он был высокого роста, некрасивый, с рыжеватой бородкой, большим носом, одет неопрятно. Если бы Вейерштрассы почаще бывали в свете, то поняли бы, что благородное семейство – а к такому, как они знали, принадлежала по рождению Софья – не стало бы держать столь неряшливого лакея и, следовательно, это был не слуга, а знакомый.
Потом приехала Юлия, и молодой человек исчез.
Немного погодя Софья призналась, что это ее муж – Владимир Ковалевский. Владимир учился в Вене и Париже, хотя перед этим окончил петербургское Училище правоведения. Занимался он в прошлом и издательской деятельностью: печатал учебную литературу по естественным наукам. Владимир был старше Софьи на несколько лет.
Почти столь же удивительным, как эти сведения, было и то, что Софья сообщила их не сестрам, а самому Вейерштрассу. А между тем в доме только сестры имели некоторое отношение к реальности – они были хотя бы в курсе событий в жизни служанок и читали современную литературу. Но Софья и раньше не желала быть любимицей женщин – ни матери, ни гувернантки. Другое дело – отец: ее переговоры с генералом не всегда приводили к победе, однако она уважала его и имела основания считать, что он отвечает ей взаимностью. Поэтому именно мужчине – хозяину дома – она и сделала столь важное признание.
