— Мать твою, — простонал Борис, почесывая живот. — Когда ж они заткнутся?
— Пить охота, — сказал я после неловкого молчания.
Он фыркнул:
— Ха! Поверь мне, сейчас туда ходить не надо.
— Что они делают? — спросил я.
Одна из женщин вдруг закричала — то ли от радости, то ли от ужаса — было не разобрать.
Мы лежали, одеревенев, пялились в потолок, слушали зловещий грохот и перестуки.
— Они украинки? — спросил я, помолчав немного.
Хоть я не понимал ни слова, но уже провел с Борисом достаточно времени, чтоб суметь отличить украинские интонации от русских.
— Пять с плюсом, Поттер. — Чуть позже: — Прикури-ка мне сигарету.
Мы передавали сигарету друг другу в темноте, наконец где-то еще хлопнула дверь, и голоса стихли. Борис выдохнул последний дымный парок и, перекатившись на бок, загасил сигарету в забитой до краев пепельнице.
— Спокойной ночи, — прошептал он.
— Спокойной ночи.
Он уснул практически мгновенно — было слышно по тому, как он задышал, но я долго не мог заснуть, от сигареты в горле у меня першило, а голова кружилась. Как же меня занесло в эту странную новую жизнь, где по ночам орут пьяные иностранцы, а я хожу в грязной одежде и никто меня не любит? Рядом храпел ничего не подозревавший Борис. Уже под утро, когда я наконец уснул, мне приснилась мама: она сидела напротив меня в электричке метро — на «шестерке», слегка покачиваясь, лицо у нее в дрожащем искусственном свете было спокойное.
Ты что здесь делаешь? — спросила она. — Домой! Живо! Буду ждать тебя там. Только голос был не совсем ее, и когда я присмотрелся, то увидел, что это вовсе не она, а кто-то, кто просто притворился ею. И я, дрожа, хватая ртом воздух, проснулся.
16
Отец Бориса был фигурой загадочной. Борис объяснял это так: он постоянно торчал на месте, где велись работы, на своей шахте, в какой-нибудь глуши, и вместе с бригадой мог сидеть там неделями.
— Не моется, — сухо сказал Борис. — Не просыхает.
Его раздолбанный коротковолновый радиоприемник стоял на кухне («Еще с брежневских времен, — сказал Борис, — ни за что не выбросит»), русскоязычные газеты и выпуски «Ю-Эс-Эй Тудей», на которые я иногда натыкался, тоже были его. Однажды я зашел в одну из ванных комнат в Борисовом доме (где было довольно-таки омерзительно — никаких тебе занавесок в ванной и сидений на туалетах, а в ванне росла какая-то черная дрянь) и до ужаса испугался мокрого и вонючего костюма его отца, который покойником болтался на душевом карнизе — бесформенный, весь в зацепках, сшитый из комковатой коричневой шерсти цвета вывороченных корней, — с него так и лило на пол, будто от какого-то влажно дышащего голема из Старого Света или как с попавшей в полицейскую сеть одежды утопленника.
— Ты чего? — спросил Борис, когда я оттуда вышел.
— Твой отец сам костюмы стирает? — спросил я. — Прямо в раковине?
Подпиравший дверной косяк Борис закусил заусенец на большом пальце, уклончиво дернул плечами.
— Шутишь, что ли? — спросил я, а затем, потому что он все глядел на меня, добавил: — Что? В России нет химчисток?
— У него куча всяких цацек и крутых вещей, — прорычал Борис, не выпуская пальца изо рта. — Часы «Ролекс», ботинки «Феррагамо». Может стирать костюмы, как ему вздумается.
— Ясно, — ответил я и сменил тему. Прошло еще несколько недель, и я думать забыл о Борисовом отце. Но однажды Борис, опоздав к началу урока, проскользнул на английский с бордовым синяком под глазом.
— А, получил в мяч лицом, — бодро ответил он, когда миссис Спир («Спирсецкая», как он ее звал) с подозрением спросила, что с ним случилось.
Я знал, что он врет. Пока мы вяло обсуждали Ральфа Уолдо Эмерсона, я косился на соседний ряд и раздумывал, когда это Борис успел обзавестись фингалом после того, как я вчера от него ушел, чтобы выгулять Поппера — Ксандра так часто оставляла его во дворе на привязи, что я вроде как чувствовал себя за него в ответе.
— Что натворил? — спросил я, нагнав его после урока.
— А?
— Откуда синяк?
Он подмигнул мне.
— Ой, ладно тебе, — сказал он, толкнув меня плечом.
— Ну откуда? Напился?
— Отец приходил, — сказал он и, когда я ничего не ответил, добавил: — Ну а что еще, Поттер? Ты как думал?
— Господи, но за что?
Он пожал плечами.
— Хорошо, что ты ушел, — сказал он, потирая здоровый глаз. — Не ждал, что он заявится. Спал на диване внизу. Сначала подумал, что это ты.
— Что случилось?
— Ах, — сказал Борис, шумно выдохнув — чувствовалось, что на пути в школу он покурил. — Увидел пивные бутылки на полу.
— Он тебя ударил, потому что ты пил?
— Потому что в говно был, вот почему. Пьяный, как бревно, похоже, он даже не понимал, что меня бьет. Утром увидел мое лицо — плакал, извинялся. Да и вообще, его теперь долго не будет.
— Почему?
— Сказал, что там дел много. Три недели его не будет. Недалеко от шахты, знаешь, есть государственный бордель.
— Никакие они не государственные, — сказал я, а сам подумал: а вдруг государственные.
— Ну, ты меня понял. Но есть и хорошее — он мне деньги оставил.
— Сколько?
— Четыре тысячи.
— Да ладно.
— Нет-нет, — он хлопнул себя по лбу, — прости, я в рублях думаю! Где-то сотни две долларов, но все равно. Надо было больше просить, но не рискнул.
Мы дошли до развилки в коридоре, где мне надо было сворачивать на алгебру, а Борису — на политическое устройство Америки — сущее для него наказание. Курс был обязательный, легкий даже по расслабленным стандартам нашей школы, но объяснять Борису про Билль о правах или разницу между конституционно закрепленными и подразумеваемыми полномочиями Конгресса США было все равно, что объяснять миссис Барбур — как я однажды попытался, — что такое сервер.
— Ладно, увидимся после уроков, — сказал Борис. — Напомни-ка, в чем разница между Федеральным банком и Федеральным резервом?
— Ты сказал кому-нибудь?
— Сказал что?
— Сам знаешь что.
— Что, заявить на меня хочешь? — рассмеялся Борис.
— Не на тебя. На него.
— И зачем? Что в этом хорошего? Ну-ка, объясни. Чтобы меня депортировали?
— Понял, — сказал я после неловкой паузы.
— Итак — сегодня ужинаем в ресторане! — объявил Борис. — В мексиканском, может? — Борис поначалу с недоверием относился к мексиканской пище, но потом полюбил ее — говорил, что в России такого не едят и что, если привыкнуть, еда неплоха, хотя к слишком острой он все равно не притронется. — Можем на автобусе доехать.
— Китайский ближе. И еда там лучше.
— Ага, а помнишь, что?
— Ой, да, точно, — сказал я. В прошлый раз мы оттуда сбежали, не заплатив. — Тогда проехали.
17
Борису Ксандра нравилась куда больше моего: он забегал вперед, чтобы распахнуть перед ней дверь, хвалил ее стрижку, предлагал понести сумки. Я его дразнил из-за этого с тех самых пор, как засек, что он пялится ей в декольте, когда она потянулась за лежавшим на кухонной стойке мобильником.
— Ух, какая телка, — сказал Борис, когда мы поднялись ко мне в комнату. — Думаешь, отец твой разозлится, если узнает?
— Скорее всего, даже не заметит.
— Нет, я серьезно, как по-твоему, что твой отец мне сделает?
— Если что?
— Если я Ксандру.
— Не знаю, в полицию, наверное, позвонит.
Он фыркнул насмешливо:
— Это зачем?
— Да не чтоб тебя забрали. А ее. За растление несовершеннолетнего.
— Я готов.
— Ну и трахай ее на здоровье, — сказал я, — пусть в тюрьму сядет, мне плевать.
Борис перекатился на живот и лукаво глянул на меня:
— Она кокаин нюхает, ты знал?
— Чего?
— Кокаин, — он зашмыгал носом.
— Да ну, врешь, — сказал я, а когда он заухмылялся, спросил: — А ты откуда знаешь?
— Да вижу. По тому, как она говорит. И еще она зубами скрипит. Последи за ней как-нибудь.
Я не знал, за чем надо было следить. Но как-то вечером мы зашли домой — отца не было, а она как раз поднимала голову от журнального столика, шмыгая носом, придерживая рукой забранные назад волосы. Когда она вскинула голову и заметила нас, на мгновение наступила полная тишина, а потом она отвернулась, как будто нас там и вовсе не было.
