Матильда вернулась к себе, решила повозиться в огороде — надо было все вычистить к весне; вынести на улицу горшечные растения, перекопать огород, удалить сорняки, снять зимнее укрытие (всегда боялась, что слишком рано откроет почву), насыпать мульчи там, где ее не хватает, и только к вечеру, когда солнце уже стояло низко и погружалось в болото, она собрала инструменты, сняла перчатки, резиновые сапоги, вымыла руки, заварила себе чай; потом взяла свою Библию и раскрыла ее на Евангелии от Луки — из книги выпала продолговатая карточка, бумага была плотная, шершавая, чуть пожелтевшая; на ней было напечатано стихотворение:
Как песнь колоколов о тихую вечерню
Вдаль к мшистому холму тихонько уплывает
И к нежным розовым стопам голубки льнет, —
Так и моя душа поет и к вам слетает.
Как лилия у ветхого жилья священника
благоухает тихо,
Напоенная лаской дождевой,
Так нежность ваша сладкою росой
Мне душу скорбную и нежную питает.
Голубка, колокол, и лилия, и дождь —
Отныне будут вам они напоминаньем
О горьком страннике, что подле вас прошел
И душу положил к ногам — букетом мальвы.
Стихотворение украшал рисунок — цветы мальвы, — как на старинной открытке. Имя автора было Матильде совершенно незнакомо — Франсис Жамм. Матильде поэзия была непривычна, она перечитала стихотворение второй раз, потом третий, недоумевая, откуда взялся в ее Библии этот листок, почему она его никогда не видела, как он оказался именно на странице Евангелия от Луки, которую она решила перечесть, — и вдруг ее охватило какое-то необычное волнение, слезы выступили на глаза, какое-то сильное чувство волной поднималось и охватывало ноги, живот, теснило грудь, сжимало сердце — и она заплакала над открытым Евангелием от Луки, а потом, охваченная страшным предчувствием, утирая слезы рукавом кофты, перешла улицу и обогнула церковь, чтобы попасть в пресвитерий, шепотом молясь: «Пресвятая Дева Мария, Матерь Божья, не допусти, не допусти», открыла дверь пресвитерия, едва постучав, — и зажала рот ладонью, слезы хлынули с новой силой, и она рухнула на колени.
* * *
— Да фигня все эти рассказы про то, как кабан очнулся в багажнике машины, сказки все это, не бывает такого; видал, как бампер смяло — зверюга свое отжил.
Но толстый Томас не сдавался. С тех пор, как они с трудом загрузили животное в фургон, через несколько секунд после столкновения, уложившего борова на щебенку на повороте у Люковой рощи, он все твердил, что в такую же передрягу попал какой-то его дальний родственник, и закончилось все кучей неприятностей и в хлам испоганенным задним сиденьем.
— Ну и что, блин, делать, если этот гад очнется через час в машине или на кухне у Патарена? Было с тобой такое?
Марсьяль вздохнул.
— Нив жизни.
Толстый Томас был не самым умным и не самым проворным в деревне, но уж точно не нюня.
— А всадим ему заряд на всякий случай.
— Разворотишь всю тушу, — запротестовал мэр.
— Да в башку. Сдалась нам эта башка. Не вешать же над камином. Ну не будет заливного из щек! Просто постой две минуты, я схожу за ружьем, ты откроешь заднюю дверь, и я всажу ему пулю в рыло. На таком расстоянии в дроби смысла нет.
Марсьяль понимал, что рассказ про то, что кабан может проснуться, всего лишь предлог, Томасу просто хочется всадить в зверя в упор заряд ради забавы: еще бы не приятно — подстрелить без осечки, наверняка дикого зверя, — он же никогда не охотился на крупную дичь, а только на куропаток, кроликов, зайцев; и, возможно, бампер «рено» не показался ему достаточно благородным оружием для такой добычи; может быть, все то же тайное желание обладать женщинами, извращенная жажда власти, силы, наслаждения толкала его теперь стрелять в полумертвого дикого зверя.
Марсьяль вздохнул и на этот раз сдался.
— Ладно. Заедем к тебе, прикончим животину на всякий случай и отвезем ее к Патарену разделать. Вот не повезло все же, — случись такое на десять дней раньше, съели бы его за рождественским столом.
— И так съедим, — ответил Томас. — Вкусно будет. Окорока, вырезка, сардельки, запеканка. Сколько он весит, по-твоему?
— Так, навскидку, — два мешка цемента. Плюс-минус пятьдесят кило.
— Вот так добыча, бог ты мой!
Это замечание Томаса вернуло Марсьяля к обязанностям местного начальника; на секунду его чело омрачилось беспокойной морщиной, он взвесил возможный риск, счел его ничтожным и снова улыбнулся:
— На самом деле это называется браконьерством.
— «Браконьерство»? Это ж не наша вина, что кабанище выскочил мне под бампер. Прямо на повороте, ни раньше ни позже. Мог запросто пропороть фургон.
— В таких случаях полагается сдать животное жандармам или муниципалитету. Таков закон.
— Закон — это ты, если позабыл. И вообще, мы с тобой оба с лицензией, и охотничий сезон тоже вроде открыт. Согласен, с машиной охотиться нельзя. Потому-то и надо до кучи всадить кабану из ружья. И будет он у нас легальный.
Мэр, слушая всю эту казуистику, морщился, — должность придала ему некоторый юридический глянец.
— Прибыли, — добавил Томас и пулей влетел в ворота собственного двора. — Сейчас притащу ружье.
Он оставил включенными фары и двигатель; мэр вслушался в ночную тишину — ни звука, только из дома Томаса доносилось бурчание телевизора. Марсьяль подумал, что выстрел переполошит всю деревню; посмотрел на часы — начало двенадцатого; да и бог с ними, как проснутся, так и заснут; кабатчика все равно уже не остановишь.
Красный от бега или от возбуждения, тот уже выскочил из дома с ружьем наперевес; неуклюже зарядил; Марсьяль, как и было условлено, распахнул заднюю дверь и отошел за нее в укрытие. Большой палец Томаса втиснулся в спусковую скобу, от двойного взрыва дрогнула ночь и взлетела к звездам широчайшая улыбка стрелка. «Что за мудак, оба курка спустил», — подумал мэр, у которого звенело в ушах, а дробь, маленькие круглые шарики, вылетев из двух дул на такой короткой дистанции, едва разошлись; летя кучно, почти единой массой, с полутора метров они разнесли пятачок, рыло, сломали левый клык, нижнюю челюсть, выбили глаза, раздробили теменную кость, пробили и вынесли мозг вместе с куском правого уха, внутрь машины до водительского сиденья, где одни дробины застряли в пружинах, а другие, отклонившись, срикошетив в соответствии со скоростью, влетели в пластиковую приборную доску и в бардачок. Почти сразу, с последним ударом сердца кровь красавца-кабана хлынула на рифленый металлический пол, смерть поглотила борова, прежде бывшего отцом Ларжо, а до того лягушкой, нутрией, после нелюдимым бурлаком в темных болотах; того, кто целых полчаса хрюкал от наслаждения, оседлав свинью, кто каркал в летних сумерках, плавал до изнеможения, играл со светлячками, слушал шорох воды о лодку, которую волокут вверх по течению, и плеск шеста, того, кто порхал среди развалин — а раньше был веселой вороной, разбойником с большой дороги, монахом, крестьянином, несокрушимым дубом, камнем, подобранным странником на дороге, и даже однажды ураганом, вырывающим с корнем деревья, того, кто отчаянно желал Матильду и кто истекал кровью на ребристом полу автомобиля, кто станет потом лесным жителем, мавританским воином, чумазым крепостным, овчаркой, голодной лисой, плакучей ивой, адвокатом, богатым купцом и неизменно — самим собой, сообразно заслугам, которые сумеет накопить его слепая душа, подобно всем нам недолгое время мерцая в бесконечной ночи, прежде чем снова быть ввергнутыми в Колесо, обреченными новым и беспрестанным страданиям, ибо страдание есть лишь на Земле — и нигде больше.
