– Это видно невооруженным взглядом, но, может быть, настало время перестать этим упиваться, – резко оборвала его Рейчел.
Когда она подошла к двери, позвала Доркас и велела ей принести кофе, хлеба и сыра, Джонатан нахмурился:
– Если вы так настойчивы, то хотя бы позвольте мне попросить вина.
– Еще утро, сэр. А к тому же в моей жизни и так хватает выпивох, – заявила Рейчел, возвращаясь к Джонатану под его пристальным взглядом и садясь рядом. – И не надо так на меня смотреть, сэр. Я достаточно хорошо знакома с вашим мнением о моем муже. Уверена, дальнейшие объяснения излишни.
– Вы сегодня другая, миссис Уикс. Осмелевшая.
– Я тоже устала, мистер Аллейн.
– Это такая усталость, которую не может излечить сон?
– Да, именно такая.
Они обменялись долгим немигающим взглядом.
– Тогда, наверное, мы начинаем понимать друг друга, – пробормотал наконец Джонатан. Рейчел, внезапно смутившись, посмотрела в сторону.
Когда поднос с едой был подан, Рейчел тоже выпила немного кофе. Она отрезала Джонатану ломоть хлеба, водрузила на него большой кусок сыра и стала внимательно смотреть, как он жует. Похоже, в процессе еды к нему вернулся аппетит, потому что он без всякого понуждения с ее стороны взял еще один бутерброд. Из-за пара, поднимающегося от чашек и кофейника, оконное стекло запотело, скрыв от их глаз побуревшие осенние деревья и городские крыши. Создалось впечатление, что пространство вокруг Рейчел и Джонатана сомкнулось, отгородив их не только от остального дома, но и от всего мира. К своему удивлению, Рейчел нашла это приятным.
– Вы как-то сказали мне, что хотели бы никогда не видеть то, что видели, и никогда не делать то, что делали, – проговорила она наконец. – Что вы имели в виду?
Джонатан сразу перестал есть, и последний кусок выпал из его пальцев.
– Почему вы хотите об этом услышать?
– Потому что… потому что я не понимаю вас, мистер Аллейн. Но хочу понять. И потому что вы, пожалуй, слишком долго держали свои воспоминания при себе, никому не рассказывая, а это не лучший способ о них позабыть. Возможно, если бы вы о них заговорили, если бы ими поделились…
– Вы хотели бы взять на себя часть моей ноши? – горько проговорил он. Рейчел бросила на него немой взгляд. Он тщательно дожевал хлеб и проглотил. – Такие вещи не предназначены для женских ушей.
– А что, по-вашему, женщина не человек? – негодующе спросила Рейчел. – Нельзя сказать, что вы несете груз своего прошлого с особой готовностью или с великим геройством. Почему же вы думаете, что я справлюсь хуже вас?
Джонатан молча уставился на Рейчел, и постепенно его лицо наполнилось страхом. Она поняла, что он и хочет заговорить, и страшится этого.
– Я вынужден нести бремя не только воспоминаний, но и своих дел, – сказал Джонатан.
– А вы попытайтесь, сэр. Только попытайтесь. А там посмотрим, – возразила Рейчел.
– Не знаю, с чего начать.
Рейчел тут же сообразила, что, если напрямую спросить об Элис, это ни к чему не приведет.
– Как вас ранили в ногу? Расскажите о той битве, – предложила она.
– О битве? Какая там битва. Это случилось в Бадахосе.
Голос его дрогнул, будто это название жгло ему язык, и он произнес его хриплым шепотом, наполненным страхом.
– Это была не битва, а сущий ад на земле, гнусная оргия разрушения и горя… Нет, – проговорил он, яростно тряхнув головой. – Я не могу приступить сразу к этому, потому что здесь конец моей истории, а не начало.
– Тогда расскажите обо все по порядку, – предложила Рейчел. – В то время я была еще совсем молода. Отец не поощрял моего интереса к войне, но я видела сообщения о наших победах на дверцах почтового дилижанса. Помню, они были украшены лентами.
– Вы были тогда молоды? И я тоже был молод, миссис Уикс, я тоже. Меня увлекли сборы и упаковка багажа, а также подготовка коня, и я совсем не думал о сражениях. О том, зачем и куда нас посылают и на что будет похожа эта война. Я и понятия не имел, какой она окажется. Баночки с коралловым зубным порошком [68] и помадой для волос с серебряными крышками, вот на поиски чего я потратил последние дни перед отправкой. Ну не глупость ли? Вот что, по моему суждению, мне было необходимо. Баночка с помадой, да еще с серебряной крышкой. – Он укоризненно покачал головой.
– Так, значит, вы были кавалерийским офицером?
– Да. Ночные бабочки, они появились первыми. Вы верите в приметы, миссис Уикс? В знаки судьбы, я имею в виду? – сказал Джонатан серьезно с блеском отчаяния в глазах, как если бы он мог изменить хоть что-нибудь в прошлом.
– Я… – начала Рейчел, и ей захотелось сказать, что это не так. – Мне не следовало бы этого делать, но иногда я обращаю на них внимание.
«Утром перед моей свадьбой пел дрозд, изливая душу. Глядя прямо на меня, пытаясь предупредить».
– Просвещенные люди называют такие вещи плодом ума слабого и подверженного предрассудкам. Но, возможно, мы просто не до конца понимаем все, что касается нашего мира и нашей жизни. Думаю, на такие знаки следует обращать внимание, – проговорил Джонатан с серьезным видом, сопроводив свои слова кивком. – Так что первой приметой стали ночные бабочки. И вот, пожалуйста, я получил проблемы с ногой. Вы, должно быть, рассмеетесь, узнав, каким образом. В первое лето кампании, в тысяча восемьсот восьмом году, произошло несколько ожесточенных схваток. Сначала мы сражались с французами в Португалии и лишь потом пересекли границу с Испанией. Мы высаживались как герои-победители, намереваясь сказать португальцам, что время их рабства прошло, хотя немало людей и лошадей утонуло, преодолевая линию прибоя, когда мы пытались подвести шлюпки к берегу… Мы несли потери, еще даже не ступив на португальскую землю. Но все равно считали себя непобедимыми. Во время первого марша стояла такая жара, что солдаты падали в походном строю. Помню, как я смотрел на поднимавшееся над ними облако пыли и думал, что все мы в нем задохнемся. Солдаты были зелеными новичками, ослабевшими после морского перехода. Одни из них пошли в армию ради жалованья, другие ради еды, а третьи ради ожидающей их славы, о которой им твердили вербовщики. И я был таким же новичком, как любой из них, хотя являлся офицером и ехал верхом на прекрасном скакуне. Моя первая рана… моей первой раной оказался укус скорпиона.
Только после этого он усвоил привычку переворачивать утром сапоги и как следует трясти перед тем, как надеть. Ощущение от укуса напоминало укол раскаленной иглы, и он пришелся в свод стопы. Джонатан скинул сапог и увидел, как полураздавленное насекомое заковыляло прочь. Оно было желтовато-коричневого цвета, длиной примерно с его большой палец. Джонатан исследовал место укуса, но сначала и смотреть-то там было не на что – маленькая ранка, из которой сочилась прозрачная жидкость. Вокруг ранки кожа побелела, а на некотором расстоянии от нее покрылась красными пятнами. Боль от укуса скоро стала утихать, стала несильной, ноющей. Джонатан промыл ступню холодной водой, снова натянул сапог и постарался забыть о случившемся.
Дело шло к сражению. Они стояли рядом с деревней Вимейру [69], а французы наступали. Кровь Джонатана закипала при мысли, что ему предстоит испытать себя в настоящей схватке с врагом. Он был возбужден, напуган, и ему не терпелось проверить свои способности командира. Однако в последующие два дня ему трудно было думать о чем-либо, кроме боли в ноге. Если бы он служил в пехоте и у него не было Сулеймана, он не смог бы участвовать в битве. Его бы оставили в тылу, а командование ротой передали кому-то другому. В конце второго дня он спал не разуваясь. Джонатан не сомневался, что если он снимет левый сапог, то уже никогда не сможет надеть его снова. Голова раскалывалась и кружилась, невероятная слабость едва не валила с ног. Больная ступня казалась такой горячей, что он стал опасаться, не загорится ли от нее носок. Она выглядела огромной, тяжелой, и с ней явно происходило нечто ужасное. Сапог он не снимал еще и по той причине, что страшился взглянуть на свою рану.
