Потом была жаркая и яростная битва при Вимейру, и Джонатан узнал наконец, каков он в бою. Он проявил себя хорошим командиром, внешне спокойным, хотя внутренне содрогался от ужаса. Британцы одержали победу, а разбитые французы отступили, хотя потери оказались тяжелыми с обеих сторон. Уэлсли [70] и несколько других старших офицеров собирались преследовать врага и гнать его до самого Лисабона, но остальные их не поддержали: французам позволили забрать раненых и беспрепятственно отступить. Более того, им даже предложили воспользоваться английскими судами, чтобы покинуть Португалию, – принявшие это решение генералы были вызваны в Англию, чтобы дать там соответствующие объяснения [71]. На дымящемся и устланном телами поле боя французские и британские солдаты приветствовали друг друга, когда бродили по нему, разыскивая раненых, которых еще можно спасти. Они смеялись, обмениваясь шутками и щепотками табака. Потрясенный и измученный Джонатан наблюдал за ними со все возрастающим чувством нереальности происходящего, ибо, если между этими людьми отсутствовала ненависть, то как они могли друг друга убивать? Почему они это делали? Он был сбит с толку и чувствовал, что неспособность понять происходящее отделяет его от товарищей. Впервые ему выпал случай по-настоящему ощутить вкус битвы, и после нее он оказался онемевшим, растерянным и напуганным.
Когда в конце дня Джонатан слез с Сулеймана, он даже не мог наступить на левую ногу. Капитан Саттон, его заместитель по роте, обратил внимание, что друг скривился и держит ногу на весу. Он заставил майора Аллейна присесть на кучу кирпичей, оставшихся от разрушенного деревенского дома, и попробовал стянуть с него сапог. Когда это заставило беднягу вскрикнуть от боли, Саттон достал нож и разрезал голенище. Вонь, исходящая от раздувшейся ноги, заставила обоих поморщиться. Капитан Саттон помог ему добраться до полевого госпиталя, дал выпить бренди, а затем вернулся в роту.
Хирурги оперировали в палатках с откинутыми пологами при желтом свете больших ламп. Они трудились в жаркой и душной ночи, пытаясь, хоть зачастую и тщетно, спасти тяжелораненых солдат. Поскольку состояние ноги Джонатана не представляло непосредственной угрозы для жизни, тот сидел в сторонке и ожидал своей очереди, глядя на творящееся вокруг него с возрастающим ужасом. Хирурги резали и сшивали; они погружали руки в человеческую плоть, чтобы достать шрапнель, выуживали из тел длинными щипцами мушкетные пули и накладывали пластырь на раны в живот, невзирая на тяжесть внутренних повреждений. Когда у них иссяк запас материала для пластырей, они стали затыкать раны тампонами из бинтов или просто обрывками рубашек умерших. А когда закончились и те, врачи начали оставлять раны открытыми. Солдат, лежавших под звездным ночным небом, предоставили их собственной участи и ждали, когда эти страдальцы умрут, что те исправно и делали, жалобно взывая к Богу или к своим матерям, пока их крики не затихали. Ночь полнилась звуками агонии. Джонатан сидел и смотрел на все это. Во время ожидания он узнал, что ампутация ноги по тазобедренному суставу занимает около двадцати минут и что лишь кусок дерева, засунутый в рот оперируемому, мешает тому прокусить язык. Унять боль страждущих было нечем, кроме разведенного водой рома, которым их все равно тут же рвало от переносимых мучений. Запах крови, рома и желчи чувствовался везде, избавиться от него было невозможно, и слово «дышать» означало вдыхать его внутрь. Пот катился по лбам хирургов и капал в раны, на которые они накладывали швы.
Уже приближался рассвет, когда наступил черед Джонатана. Он забрался на стол, на котором у него на глазах всего несколько минут назад испустил дух бедолага, с искромсанного тела которого сочились кровь и моча, заливая стол, и ощутил, как эта жуткая смесь пропитывает его собственную рубашку и бриджи. Хирург бросил взгляд на его распухшую ногу, а затем посмотрел на Джонатана с презрением, проступившим сквозь маску его одеревеневшего лица. Казалось, он недоволен тем, что Джонатан побеспокоил его по такому тривиальному поводу. Впрочем, и сам Джонатан испытывал омерзение по отношению к самому себе. Он чувствовал отвращение к войне, к тому, как люди на ней воюют, ко всему миру. На его глазах хирург разрезал грязный носок. Нога под ним была темно-фиолетового цвета, огромная и вонючая, покрытая коркой запекшегося гноя, который сочился из места укуса. Запахло гнилым мясом. Хирург спокойно поднял свой окровавленный скальпель и полоснул им кожу, чтобы дать выход скопившимся нечистотам и яду, после чего зловонная струя потекла на пол, уже и без того покрытый невообразимым кровавым месивом. Джонатан был слишком измучен и потрясен болью, чтобы издать хоть один звук. Он молча посмотрел на висящие лампы и только тут заметил ночных бабочек. Огромных и черных, самых больших из всех, которых он когда-либо видел, размером с ладонь. Привлеченные светом, они беззвучно кружили вокруг ламп, взмахивая бархатистыми легкими крылышками, черными как смола. В состоянии, близком к горячке, Джонатан представил, что это души солдат, погибших в тот день, пытаются найти путь к свету, к жизни. И он воспринял этих мертвых бойцов как предзнаменование, как строгое предупреждение судьбы.
– Я должен был внять этому предостережению, – проговорил Джонатан, обращаясь к Рейчел. – Я должен был бежать без оглядки. Лучше бы я прослыл откровенным трусом, нежели стал участником того, что произошло позднее. До сего дня я не выношу рома… Его запах возвращает меня туда, в ту ночь, и это напоминает кошмар, от которого я не могу пробудиться.
В неверном свете дня лицо Джонатана казалось мертвенно-бледным. На лбу блестели бусинки пота. На миг Рейчел показалось, что он упадет в обморок. Но этого не случилось, и он остался сидеть, скрючившись в кресле. Рейчел перевела дух и попыталась найти какие-нибудь слова.
– Я слышала, что война меняет мужчину. Что в чрезвычайной ситуации проявляется его истинная природа, его суть…
– Война меняет человека, это правда. По большей части он превращается из личности в простое мясо. Да, в мясо и требуху, которые остаются лежать на поле боя, чтобы превратиться в добычу для мух и бродячих собак. – Он поднял глаза и посмотрел на Рейчел. – Это повергает вас в дрожь, миссис Уикс? Но это правда, и вы хотели ее услышать.
– Да, хотела. И до сих пор хочу. Потому что ничто не способно терзать так, как ложь. Это я знаю хорошо. – Она посмотрела на Джонатана, ожидая, что ее слова окажут на него какое-либо воздействие. Но этого не случилось. Только его темные, полные боли глаза выделялись на бледном лице, и было ощущение огромной волны, накрывшей их обоих и вызвавшей хаос в душе.
– Думаю, случаются вещи похуже лжи. Ведь иногда ложь служит добру, – пробормотал он.
– Вы несете в своем сердце тяжкий груз. Груз дурных воспоминаний, – сказала Рейчел.
– Такой тяжкий, что я никогда не смогу от него избавиться и он способен отравить все: и память о моей прошлой жизни, и то, что случится в будущем. Теперь я уже не смогу сделать ничего хорошего, после того как сделал столько плохого. Правда, после Бадахоса… после Бадахоса я один раз совершил добрый поступок. Да, добрый, хотя и вокруг него нагородили немало лжи. Это было мое последнее деяние на той войне, и с него я хотел начать искупать мою вину. Но я не могу думать о нем, не вспоминая обо всем остальном и о том, что заставило меня его совершить. Все, что случилось после войны, несет отпечаток тех мерзостей, к которым я был причастен. Понимаете? – Внезапно он обхватил голову руками, словно чтобы унять боль. – Я мог отдать все, что у меня есть, уличному нищему, но не из щедрости. Это был бы еще один симптом моей вины, моей болезни.
– На войне человеку приходится сражаться, и убивать тоже. Это долг, сэр, а не грех, – осмелилась возразить Рейчел.
– Приходится убивать, да. Убивать в сражении, во время атаки, защищая других. Ах, если бы лишь этим я занимался в Испании.
