Но я опять отвлекся: я говорил про встречу с родителями Люси. Кристиан почти сразу задал мне такой вопрос:
— Вы вроде бы записывали отца на диктофон? Он вам рассказывал свою жизнь?
Я не мог признаться, что вообще не переслуши-вал материал: сильно сомневался, что вообще хоть что-то там пойму; и ответил ему: да-да, действительно делал записи, — если хотите, перешлю их вам. Конечно, задним числом мне было ужасно стыдно вспоминать свои дебильные вопросы, и я сказал себе: ох-хо-хо, придется подчистить, подрезать то-се, — и в тот же вечер, поскольку Люси решила провести этот скорбный день дома, с братом, я надел наушники и прослушал все три часа звукозаписи. What a ride. Я был изумлен. Это как слушать какую-нибудь передачу по радио «France Culture» или читать книгу из серии «Земля людей» — опыт долгий, томительный и совершенно потрясающий. Что я за дурак, — тогда, в момент записи, я вообще не слушал, что говорил старик. Просто в голове не укладывается, как будто у меня включилась какая-то внутренняя блокировка, как говорят в психоанализе. А в этой записи — поразительная история. Про смерть его матери, самоубийство отца, про то, как жил он сам — незаконнорожденный ребенок, которого отвергла родня, который пошел батрачить, и как двоюродные братья отобрали у него наследство, как он выучился водить сельхозтехнику, подрабатывал точильщиком, нанимался корчевать лес: «Две недели сидели на болоте, вырубали кусты, валили тополя и распиливали на бревна». Конечно, сильный местный акцент и голос стариковский, с дрожью, но все понятно. Очень странно, во время записи я вроде был там — и отсутствовал. Как заклинания, звучали названия мест, которые в то время были мне совершенно незнакомы: Чертов камень (на самом деле так некоторые зовут Стоячий, сказала мне Люси), сти-ральня, река, Люкова роща — все в его жизни крутилось вокруг Пьер-Сен-Кристофа и горстки окрестных деревень — Вилье, Фэй, Бене, в масштабах носового платка. Съездить в Ниор — событие. Кулонж-сюр-л’Отиз с его парой тысяч жителей — настоящий город.
Вопросы, которые я задавал ему сонно и машинально, доконали меня окончательно, и я их вырезал начисто. Как я мог не обратить внимания хотя бы на историю с книгой, написанной учителем, — в уме не укладывается! Дед рассказывает мне, что сельский учитель написал книгу о его матери, а я его ни о чем не спрашиваю, ничего не уточняю — вообще. Мне по барабану. Короче. На другой день я поговорил с Люси, она была не в курсе. Спросила у отца, тот тоже ничего не знал. Книга? Какая книга? Я порылся в каталоге Национальной библиотеки, о Пьер-Сен-Кристофе — ничего, кроме двух открыток с видом Стоячего камня и церковью. Легче искать иголку в стоге сена. Мог ведь спросить у старика хоть фамилию учителя, чтоб облегчить себе работу. Так нет же, не спросил.
19 октября
Забодай ее чумка, эту администрацию. Сегодня случился полный облом: отказались засчитать мой диплом как эквивалент документа специалиста-агрария. Ну не скоты?! В письме из сельхозпалаты так прямо и говорится: «Несмотря на полученные Вами знания и навыки, подтвержденные успешным завершением магистерской программы второго цикла и написанием в данный момент диссертации по антропологии, мы не считаем их соответствующими перечню компетенций, нужных для управления фермой[29]. Соответственно, как уже указывалось по результатам первичной оценки Ваших знаний, Вам предлагается пройти один из указанных учебных курсов с целью получения сертификата о допуске к работе в сельском хозяйстве». Оценка знаний — самая унизительная штука, какой меня когда-либо подвергали: Гонтран, советник из нашей сельскохозяйственной палаты, к которому я попал, просто сообщил мне, что компетенций у меня никаких нет, кроме одной — учиться и приобретать компетенции[30]. Чтоб он сдох, чтоб ему голову расшибло куском тофу, как говорят японцы.
Засада в том, что в теории на данный момент легально трудиться может только Люси; что создает массу проблем в моей части работы, которую мы назвали «финансовое управление, делопроизводство, торговля и стратегическое планирование»[31]. Подготовка бумаг, поиски дотаций и т. д. для открытия собственного дела, — без этого чертова диплома все дико сложно. Ладно, придется опять ехать в Ниор, записываться на новую встречу в сельскохозяйственной палате с моим личным советником Гонтраном, который опять будет смотреть на меня, как баран на новые ворота, пока я снова стану объяснять ему нашу ситуацию («Я все равно не понял: к сельскому хозяйству вы не имеете никакого отношения, а, наоборот, пишете диссертацию по антропологии, — зачем вам тогда разводить овощи?»), — ну да, конечно, решение неожиданное, внезапное, взять и завести кооператив, но живем-то мы всего один раз, мсье Гонтран, и вы знаете, что у меня есть небольшие средства, полученные в наследство от покойного отца, и я намерен вложить их в нашу землю, во французскую землю, в землю Де-Севра, и выращивать на ней французские овощи, севрские, которые будут расти из той же земли, в которой лежат наши отечественные покойники и дают углерод, нитраты, микроэлементы, необходимые для роста капусты, моркови, кукурузы и пшеницы, и всех наших культур, осененных сельскохозяйственной политикой Евросоюза, которая является величайшим позором в политическом, промышленном, экологическом и продовольственном плане, когда сотни и сотни миллионов евро тратятся во вред планете, во вред потребителям, животным и самим крестьянам, во вред всем и на благо никому, просто из-за бездарного управления, а я это точно знаю, потому что пишу диссертацию, господин Гонтран. Короче. Жизнь — сложная штука. Мы просто хотим попытаться спасти планету, господин Гонтран. Если каждый спасет гектар планеты, то все, дело в шляпе, господин Гонтран, можно будет жить счастливо, гладить собачку и раздельно сортировать мусор.
Так, о чем бишь я? Что я рассказывал в этом дневнике? Ах, да. Значит, чуть больше шести месяцев назад, в апреле, после того, как похоронили деда Люси, и задолго до того, как администрация начала мне лезть в печенки, и когда еще ничто, естественно, не предвещало создания совместного предприятия, а мы с Люси только два месяца как встречались, идиллия была в самом разгаре, а я все же как-то пытался писать этудисертацию, которая должна была вознести меня на вершину славы, — вот тогда я узнал из рассказов деда, надиктованных предыдущей осенью и совершенно оставленных тогда без внимания, о книге, которую написал о предках Люси (прадедушке и прабабушке) местный учитель, примерно в 1950-е годы. Обалдеть. Я, конечно, первым делом обратился к родственникам и убедился, что ни Люси, ни ее отец ничего об этом не слыхали. Сколько могло быть в то время учителей в начальной школе Пьер-Сен-Кристофа? Как узнать их имена, чтобы найти следы книги, если она действительно существовала? Я проявил недюжинную смекалку и отправился на следующий день с расспросами к мэру-гробовщику Марсьялю Пувро, и через два дня получил ответ: учителя звали Марсель Жандро, его дочь мадам Беллуар до сих пор живет в деревне; а знает это мэр Пувро, поскольку он собственноручно хоронил этого Жандро не далее как в декабре прошлого года.
Связаться с этой мадам Беллуар оказалось довольно легко, я поговорил с ней об отце и спросил, нет ли у нее экземпляра той книги. Она дала мне почитать небольшой сборник его стихов под названием «Музы болот», где встречался неизвестный мне доселе жанр — эклога. Слово звучало забавно, но загадочно, и я тут же полез в «Толковый словарь Робера» (Robert®):
EGLOGUE [eglog], сущ. f. — 1375; лат. egloga, гр. ekloge «выбор».
♦ Маленькое пасторальное или буколическое стихотворение > буколика, идиллия, пастораль. Эклоги Вергилия и Ронсара.
(Удобно иметь дома словарь.)
Стихи, ей-богу, показались мне вполне прекрасными — про реки, болота, несостоявшуюся любовь, которая растаяла в тумане, про половодье, про залитые поля, про деревушку, стоящую на вершине холма с названием Шалюссон, откуда открывается вид на всю долину Севра.
