При появлении на свет дочери Идельмана были уродливы, как крысята. И только на втором году жизни они приобретали ту младенческую сексуальность, что хоть и грубовата и неожиданна в детях, но тем не менее по-своему очень пленительна. То была четверка симпатичных и здоровых, смешливых и крикливых малышек, на свой лад даже хорошеньких, несмотря на чересчур пухлые губы и темноватый пушок, покрывавший их руки и щечки.
Став постарше, они начали часто навещать нас. Младшей было тогда два года, а самой старшей — пять. Когда они стучались в дверь, Шимон кричал: «Кто там?» — хотя прекрасно знал кто, и они хором отвечали: «Мы, куколки». И это слово «куколки» они произносили с ударением на предпоследнем слоге, как их брат Ицик. Они раздевались и поливали друг друга из резинового садового шланга, визжали и ползали по оросительным канавкам вокруг деревьев. Они особенно любили забираться на наше тутовое дерево и при этом никогда не падали с него, потому что были наделены большой силой, замечательным чувством равновесия и сохранившейся с младенчества цепкостью пальцев.
Шимон, который к рождению старшей из них был уже тридцатилетним мужчиной, угощал их «чингой», как он продолжал называть жевательную резинку, и даже отыскал и выкопал тех свинцовых куколок, которых сделал и похоронил годы назад, и преподнес им этих маленьких, тяжелых домашних божков в качестве подарка. Но когда они пытались обнять его, он отстранялся. Порой, когда он сидел на своей складной кровати, молча дымя дешевыми вонючими сигаретами, какая-нибудь из девочек подходила к нему и пыталась влезть по его ноге к нему на колени. Тогда Шимон поднимался со своего места и уходил в другой угол двора.
«То ли он ненавидит маленьких, то ли боится заразить их чем-нибудь, — писал мне Яков. — Может быть, своими болями. Должен тебе сказать, что он до сих пор иногда рассказывает о черных точках, которые вползают в его тело».
Сухой запах исходил от бумаги, на которой Яков писал свои письма, — лист, вырванный из середины тетради, которую не успел заполнить Биньямин, с маленькими дырочками от проволочных скрепок по краю. Мои глаза засорялись и слезились от пылинок муки, оброненных двигавшейся по листу рукою брата. Однажды я нашел в конверте несколько крошек хлебной корки, выпавших из его рта. Я собрал их, положил в рот, и жуткая судорога свела мой кишечник. В самом деле, каким образом передаются боли от человека к человеку? Прикосновением, воспоминанием, дыханием, мыслью? И каким образом доктор Реувен Якир Пресьядучо переливал кровь Зоги в жилы князя? И почему британский судья снял с Элиягу Саломо обвинение в шпионаже? И почему я уступил? И действительно ли любовь Черных Татар отличается от любви всех остальных людей? Твои вопросы смешат меня. А почему пантера черная? А цветок синий? Кит — белый? Волосы — рыжие? Осел — голубой? Я всегда ценил Сарояна за то, что он не дал себе труда объяснить неожиданный поцелуй, которым Томас Трейси наградил мать своей любимой Лауры. «Предоставим же Читателю случай воспользоваться дарованной ему понятливостью, чтобы он смог заполнить пустоты собственным воображением».
Через несколько месяцев после этого я получил первый намек на то, какой будет моя дальнейшая жизнь. Абрамсон сделал мне замечание, что я упустил интересную новость в приложении к «Нью-Йорк таймс». То была заметка о строителях, которые рыли котлован под фундамент неподалеку от Батарейного парка и нашли несколько старинных бутылок. Как выяснилось, это были двухсотпятидесятилетней давности бутылки из-под голландского пива.
— Обратите внимание на эту историю, — сказал мне Абрамсон и вымученно пошутил: — Вас это должно заинтересовать не меньше, чем меня, как сказала мышь, съевшая стрихнин, кошке, которая собиралась ее проглотить. — Глубокий кашель вырвался из его горла. Он был очень болен, и мы оба уже предчувствовали его конец.
В последующие дни я узнал, что археологи, незамедлительно прибывшие на эту строительную площадку, извлекли из земли надтреснутые суповые миски из дельфтского стекла, ржавые ободки рыбацких ведер и позеленевшую медную дверную ось. Помню, что, читая об этом, я усмехался про себя. Да какой-нибудь простенький стиральный таз тии Дудуч странствовал в семье на протяжении четырехсот лет и все еще был годен к употреблению! А кружевное покрывало Роми, которое мать украла у булисы Леви в ночь своего побега из Иерусалима, было старше Колокола свободы![106] Но американцы размахивали старой кухонной посудой своих отцов-основателей, как будто открыли утерянную утварь Второго Храма.
Абрамсон посмеялся тем сухим кашлем, которым смеются в бане старые ашкеназы, когда соревнуются в гематрии, и сказал:
— Мой молодой друг, мы с вами не нуждаемся в этом, у нас этого добра достаточно, но американцы более всего тоскуют не по деньгам или власти, но по истории. Если вы сумеете продать им историю, то хорошо заработаете. Понятно?
Я любил своего старого хозяина глубокой любовью. Я знал, что он вот-вот умрет и что вскоре мне придется искать себе новый дом и новую работу. Я понял, что его совет — не пустые слова, а завещание.
— Какую историю? — повторил он с удивлением мой вопрос. — Хлеба, простак вы этакий. Что еще так напичкано историей, как хлеб? И что древнее хлеба?
Вот так я стал писать о мясистом, вздувающемся тесте, о капканах дивных запахов, распространяющихся по ночам от пекарни, о «добрых, мягких руках» несуществовавших хлебопеков. Разумеется, я не забыл и стереотип пекаря, который лепил из теста женские фигурки, не преминул упомянуть общеизвестные прелести мельниковой дочки, которую я не видел нигде, кроме книг. Но я не рассказывал о легких, пораженных мучной пылью, об искривленном позвоночнике, о сожженных волосах на груди и о клетках тела пекаря, которые из ночи в ночь шалеют из-за потери жидкости. Об огромных, грязных рабочих трусах Идельмана и о его висящих яйцах я не рассказывал тоже. Я сочинял рецепты, изобретал факты, выдумывал миф хлеба — этой самой древней, самой утешительной, самой романтичной и самой человечной пище из всех существующих на свете.
С первым же экземпляром моей книги я поспешил в палату моего благодетеля в госпитале «Гора Синай», но к тому времени врачи уже подсоединили его к аппаратам, которые вдували в него морфий, сахар и воздух и выкачивали из него мочу, и ум, и все его силы, и всю его злость.
Три недели спустя он умер. Я организовал его похороны, утешил его жену, написал о нем некролог, который был опубликован в нескольких еврейских газетах, взял деньги, пишущую машинку «паркер вакуматик» и книги, которые он мне завещал, и вновь пустился в путь.
Несколько недель подряд я двигался на юг по штату Нью-Джерси, пока не добрался до городка Мирьям на мысе Мэй. Когда я в первый раз шел по его знаменитой деревянной набережной, той самой, которую лет двадцать спустя снесло ураганом, сверху спикировала хищная птица со светлыми глазами и таким же животом. Какое-то мгновенье она неслась над гладью воды, а затем выудила когтями рыбу. Я тут же узнал ее. Скопа, американский рыбный ястреб из альбома рисунков Ихиеля Абрамсона. Я зачарованно следил за тем, как он рвал и пожирал свою добычу, сидя на деревянной тумбе причала. Потом он пронесся снова, вспарывая воду погруженными в нее когтями, словно убийца, умывающий руки.
Я снял себе там дом, поставил полки для книг, развесил по стенам своих красивых женщин и снова принялся писать. «Память, вот кто повинен во всех этих трехтомных романах», — сказала Сесили, обращаясь к мисс Призм. Знал ли Оскар Уайльд, что греки уже предвосхитили этот диагноз? Не беспокойся, моя Мнемозина, я не буду докучать тебе в таком объеме.
ГЛАВА 67
«То утро я помню до последней мелочи. Я как раз почистил и смазал цепь на печной двери, и тут птицы на шелковице заорали, как ошалевшие».
Такими словами: «То утро» — мой брат назвал утро того дня, когда им с Леей сообщили о смерти Биньямина. Галдеж и вопли, вырывавшиеся из листвы, проникали в пекарню, и он решил, что это сойка или змея пробралась сквозь ветки поживиться яйцами и птенцами. Предчувствие беды, в которое сплетались голоса птиц, тревожило его, и в конце концов, разъярившись, он схватил лопату и вышел наружу.
