Десятки бульбулей, воробьев и черных дроздов взволнованной тучей носились над деревом, исчезали в его ветвях и стремительно, будто их выстрелили, вылетали оттуда. Яков ткнул лопатой в листву и стал ворочать ею, пока из ветвей не вывалилась бринкеровская кошка и со всех ног бросилась со двора. Он повернулся, смахнул пот со лба и уже собрался было вернуться в пекарню, как вдруг увидел, что во двор входят армейский офицер, врач и девушка из разведки — и вокруг воцаряется страшная тишина. Этот ритуал хорошо известен в нашей стране. Его правила жестко заданы, его слова знакомы, его сцена готова. Только действующие лица выбираются случайно, из публики.
Лея увидела их через окно пекарни. Она сидела у маленького стола и занималась подсчетами. Хадасса Идельман научила ее пользоваться деревянными счетами, и теперь ее пальцы передвигали черные и коричневые костяшки с невероятной скоростью. Издавна тренировала и готовила она себя к этой минуте, и ей не понадобились никакие дополнительные разъяснения, но Яков, который, в отличие от нее и отца, никогда ничего подобного не репетировал, начал в ужасе пятиться назад и еще раньше, чем понял, уже крикнул: «Биньямин!» — упал, пополз, обхватил ноги испугавшегося офицера, завыл и залаял, как пораженный бешенством.
Лея отодвинула счеты и, словно решившись в этот момент на что-то важное или получив подтверждение, которого ждала годами, не забыла сунуть карандаш за ухо перед тем, как закрыть глаза. Мелкие волны боли пошли ширящимися кругами по ее телу, разгладили крохотные морщинки на лице, пробежали дрожью по коже и растаяли в вырезе рубашки и под линией волос. Ее голова ударилась о ножку стола и горшком стукнула по бетонному полу. Кровь не проступила, но ее лоб размяк в обморочном покое. Врач брызгал водой, шлепал ее по лицу и даже вытащил шприц. Но Лея открыла мутные и очень мягкие глаза, остановила его рукой и прошептала: «Оставьте меня, я хочу спать».
Она поднялась, вышла из пекарни, прошла по тропке, пересекающей двор, одолела четыре ступеньки лестницы, и уже на веранде вновь навалившаяся тяжесть снова швырнула ее на землю. Так, на четвереньках, она доползла по коридору до комнаты Биньямина, отворила дверь и взобралась на его постель.
Где-то снаружи Шимон кричал: «Яков, встань! Встань с земли!» — и голос его был, как у испуганного ребенка. Отец вышел из своей комнаты и прижался к стене пекарни, как будто играл в прятки, а тия Дудуч уже стояла в кухне, закатав рукава выше локтей, и споласкивала большую кастрюлю, в которой будет намокать фасоль для поминальной чурбайки.
— Я видела все. Я не верила, что это правда. Я была, как парализованная. — Роми поднялась с дивана и направилась к окну, демонстрируя прямую и сильную, как у юноши, спину, чистый девичий затылок и сильные бедра Дианы. Из расположенного неподалеку тель-авивского зоопарка доносились крики обезьян, и ночной мотоцикл будил спавших обитателей улицы Ибн-Гвироль. — Жаль, что я не курю, — самое время для сигареты, — сказала она, обернулась, посмотрела на меня своими желто-голубыми глазами и знакомым движением положила руки на талию. Я знал, что сейчас она будет копировать мать.
— Его больше нету, — продекламировала она, — ему пришел ужасный конец.
В то время у меня была любовница, утомительная, высокая и замужняя женщина, трудившаяся над диссертацией: «История одного спора: является симметрия врожденным свойством мира или оценочной характеристикой, которую люди приписывают ему». Ее полное самоотождествление с темой работы превращало наше совокупление в равнодушное, лишенное юмора и чрезвычайно изнурительное занятие. Помню, однажды, в попытке самозащиты, я процитировал ей высказывание Шену Апари: «Если двое кончают одновременно, это значит, что один из них кончает плохо» — и она не засмеялась. У нее были высокий лоб и острые светлые соски, чувствительные к свету и взгляду и не выносившие прикосновения, но самым большим ее достоинством было то, что она внушала мне ощущение, будто я совокупляюсь сам с собою, и поэтому я воспламенялся, как юноша, становясь из-за этого раздражительным и смешным. В эти минуты я чувствовал себя воплощением одного из наиболее странных сравнений отца: «Как турчанка, которая уронила в море ключик от своих шаровар».
Меня неизменно забавляла ее манера засыпать. Она толкала и рыла своим задом мои бедра и живот, как будто выкапывала себе яму для ночлега, запрокидывала назад голову, пока ее затылок не касался моего носа, на переходе от бодрствования ко сну испускала несколько отрывистых, занятных глупостей, этакий путаный бринкеровский словесный поток, который я понимал без всякого труда: «Завтра мы поедем гулять и даже если он скажет тогда также девушки которые поймали его позавчера тоже были у меня», — и засыпала.
Я любил чувствовать, как ее спящее тело выпускает мою выскальзывающую плоть.
«Как золотая рыбка, умирающая в покинутой сети», — сказал я про себя на иврите.
— Что? — пробормотала она вдруг. — Мы тоже были и они не сказали мне.
— Ничего. Это песня. Не обращай внимания, ты ее не знаешь, спи.
Я засовывал ладонь под ее ребра, чтобы моя рука замлела под ее тяжестью. «Будильник миссис Абрамсон», — называл я этот способ пробуждения, потому что позаимствовал его именно у нее. Покалывания крови будили меня как раз в тот момент, когда приходило время отправлять моих замужних подруг к их мужьям, возвращающимся домой после трудов праведных.
Разносчик телеграмм потянул дверной колокольчик в ту минуту, когда моя поклонница симметрии перевернулась на спину и раскинула свои белые руки за головой. «Эту ты целовал больше, чем ту», — сказала она капризным тоном, который как ни что другое омерзителен для слуха мужчины, секунду назад извергшего семя.
Я встал, обмотался большим полотенцем и подошел к двери. Мой милый спаситель протянул мне телеграмму. «Биньямин убит», — было написано в ней. Как всегда: слова на иврите, буквы английские: «BINYAMIN NEHERAG».
Я попрощался с ней жестоким, противу всех основ ее диссертации, поцелуем в одну лишь правую грудь, купил Роми фотоувеличитель, который она давно просила, собрал чемодан и полетел домой.
Я провел дома месяц, и за все это время Роми не сказала мне больше трех фраз подряд. Ей было тогда лет пятнадцать, и я сказал Якову, что такая застенчивость после девяти лет нашей переписки кажется мне странной.
— Это такой возраст, — ответил Яков. — И позволь мне напомнить тебе, что у нее только что погиб родной брат.
Я был еще более удивлен, когда вернулся в Америку. В почтовом ящике меня уже ждали письма от Роми и фотографии, которые она сделала во время моего приезда. Мы с ее отцом идем по двору, взявшись за руки. Два ужасных снимка: на одном я, наклонившись, подглядываю через замочную скважину в комнату Леи, а на другом — то ли прошу помилования, то ли занимаюсь шведской гимнастикой на могиле матери, даже не разобрать. Фотография, на которой мы с отцом пьем арак со льдом из прозрачных чайных чашек и заедаем огурцами, играя в домино на веранде.
«Пришли мне еще фотографии, — написал я ей, когда преодолел первое смущение. — И вот тебе красивый стишок, чтобы доказать, что я не сержусь». И я присовокупил к письму старинные строки, которые часто декламировал Ихиель и которые не переставали всплывать из своего потайного ящичка, где-то внутри меня, с тех пор, как я увидел ее двухцветные глаза.
И стал Амнон полевым цветком,
Темно-синего цвета его лепесток.
А Тамар, что лежала на груди у него,
Сестра его, стала как желтый глазок.
Издали доносились глухой шум океана и рычанье автострады, и я поднялся, чтобы закрыть окно. Мыс Мэй — это длинный язык, который материк показывает океану, и назван он так не по имени месяца мая, а по имени человека, а городок Мирьям — это вылизанный и сонный прибрежный поселок, заслуживший место в американской истории и на туристической карте штата только благодаря тому, что когда-то один из президентов провел здесь недолгий отпуск. Мне по душе его не возмутимое спокойствие, подстриженные деревья, викторианские дома, дружелюбие обитателей и само его имя, такое непохожее на те древние, непонятные и угрожающие названия, которые я оставил за собой, — Ашдод, Сдом, Эштаоль, Кишон, Тавор, Хайфа. Как истолковать эти осыпающиеся груды согласных, которые никто уже не понимает? Где затерялся их смысл? Может быть, это остатки древних языков? Иероглифы боли, которой не суждено исчезнуть?
