Сонмы любимцев былых и преданных слуг отступают,
Если сей новый подносит властителю славному
Кубок тяжелый из хрусталя и агата
И услащает вино касанием пальцев мягчайших.
Мальчик, любимец богов, первым вкусивший от зрелости,
Длани касаясь могучей, по власти которой даки томятся давно…
Прервавшись, Эпафродит издал звук, будто сейчас его вырвет.
– Даже Марциал ни разу не унизился до подобного кошмара, хотя опасно близок к тому.
– Удивительно, – сказал Луций, – что столь злонравный человек, как Домициан, воспылал страстью к безобидному калеке-отроку. Эарин для него вроде домашней собачонки.
– «Эарин» по-гречески означает «весенняя пора». Домициану почти сорок. Стаций утверждает, что евнух возвращает императору молодость, хотя, по мне, лишь напоминает о ней. Но обрати внимание, Луций: говорят, императрица отлично знает о страсти Домициана и тоже без ума от Эарина. Почему бы и нет? Ей же лучше, если Домициан увивается за евнухом, а не за женой какого-нибудь сенатора или, еще того хуже, незамужней девицей детородного возраста, которая склонит его к разводу. Супруга должна быть в состоянии родить Домициану нового наследника взамен умершего, но, пока император рас ходует семя на евнуха, она в безопасности. В продлении динас тии мальчик ей не соперник. Эарин не собачонка, как ты выра зился; он больше: очаровательное существо, и чета наслаждается его обществом.
– Как же понимать Домициана? – недоуменно произнес Луций. – С одной стороны, он одержим бюрократическими дрязгами, а с другой – смертельным страхом заговоров и колдовства. Когда-то распутничал вовсю, а теперь сошелся с евнухом, но полон решимости карать других за «постельную борьбу». И такой правитель определяет все грани нашей жизни. Он – самый воздух, которым мы дышим.
– Довольно об императоре, – вздохнул Эпафродит. – Как поживаешь ты, Луций?
– В моем мирке ничего не меняется, – пожал плечами тот.
– То есть ты продолжаешь с встречаться с ней?
Луций улыбнулся:
– Мы уподобились старой чете, если можно представить супругов, которые поженились тайно и видятся несколько раз в году. Страсть сохранилась, но кипит ровнее, на малом огне.
– Как пламя Весты?
– Если угодно. Теперь, когда она стала вирго максима, у нее еще меньше времени для свиданий.
– В столь юном возрасте! Сколько ей?
– Тридцать два. И она прекраснее прежнего.
– Женатый такого не скажет, – рассмеялся Эпафродит. – Ты изъясняешься, как влюбленный.
– Мне очень повезло узнать столь прекрасную женщину. Да не смотри на меня так, Эпафродит! Не надо снова поучать меня и твердить о риске. Когда Фортуна свела меня с нею, я был благословлен, а не проклят. Такой любви я не обрел бы нигде.
– Воистину речи влюбленного. Чем ты занимаешься в оставшееся время?
– Если не охочусь в своих угодьях, наслаждаясь свежим воздухом и трепетом погони, то обращаюсь к делам финансовым. Почтенному патрицию не подобает опускаться до мелкого землевладения и торговли: тучное хозяйство или государственная служба подошли бы лучше, но ты и сам знаешь, что я никогда не искал должностей. Главную часть работы выполняет Илларион. Ему очень нравится переносить цифры из столбика в столбик, диктовать письма купцам и давать указания законникам.
– Значит, ты по-прежнему чураешься политики и государственной службы?
– Разумеется! Я больше, чем когда-либо, уверен, что для римского гражданина разумнее всего не привлекать к себе внимания. До сих пор мне удавалось держаться вне поля зрения императора. Я намерен и впредь действовать так же. – Едва договорив, Луций понял, что испытывает Фатум. Он сунул руку за пазуху и тронул фасинум.
Эпафродит открыл было рот, чтобы ответить, но передумал.
– Что такое? – спросил Луций.
– Интересно, слышал ли ты о Катулле.
Луций протяжно выдохнул:
– Об императорском прихвостне, расследовавшем дело весталок?
– И многие другие вопросы в последние годы. Похоже, у него особый дар: умение вызнать любое тайное деяние или неосторожное слово и погубить любого смертного. До чего же его ценил Домициан! Однако недавно Катулла постигла напасть. Он тяжело заболел и чуть не умер от лихорадки. И хоть выздоровел и встал на ноги, но полностью ослеп.
Луций вспомнил слова Корнелии: «Весь холодный как лед – кроме глаз. Мне почудилось, будто он испепелит меня взглядом».
– Отличная новость! – заметил он, хотя лицом остался мрачен. – Катулл – и вдруг слеп! Что ж ты сразу не сказал?
Эпафродит поджал губы.
– Эпиктет говорит, что радоваться чужому горю – не меньший грех, чем высокомерие, и навлекает гнев богов.
– В самом деле? Весь Рим глазеет и аплодирует, когда люди тысячами гибнут на арене или когда пленных душат по завершении триумфа, и боги, похоже, все это одобряют. Почему бы и мне не испытать толику удовлетворения от краха чудовища вроде Катулла?
– Вряд ли слепота его обезвредит. Домициан по-прежнему числит Катулла среди ближайших советников. Говорят, вследствие недуга он стал еще опаснее.
Луций вновь испытал суеверный озноб. Он уже потянулся к фасинуму, когда в замке лязгнул ключ. Калитка отворилась, и в склеп заглянул служитель.
– Через минуту запущу народ, – сообщил он. – Воздайте последние почести.
Друзья вернулись к саркофагу. Пока Эпафродит безмолвствовал со сложенными ладонями и потупленным взором, Луций возжег фимиам и положил на алтарь цветок, который дала ему девушка. Молясь, он думал не о Нероне, а о своем отце и Споре.
Затем оба направились к калитке. Служитель прикрикнул на толпу, чтобы расступилась. Когда Луций начал протискивать ся через толпу, окруженный благоуханием цветов, его схватили за руку.
Это оказалась рыжеволосая девушка.
– Не забудь! – выкрикнула она. – Нерон идет и явится со дня на день. О да, теперь уже со дня на день!
91 год от Р. Х.
– Хорошо отдохнули на природе?
– Неплохо, Илларион.
– Охота удалась?
– Как обычно в такое время года. Много не настреляешь, только олени да кролики. Но все равно красота.
– А нынешним сном допоздна доволен?
– Премного. За городом я исправно вставал на заре, но обратный путь меня утомил. Славно, что в городе можно без потерь проспать до полудня.
– А как сходил в бани?
– Замечательно. Днем там приятнее, чем утром, особенно в термах Тита. Народу меньше, покоя больше. На галерее я битый час играл с незнакомцем в какую-то дурацкую настольную игру, а напоследок окунулся в горячую воду. Я свеж, чист и полон сил для дневных забот.
– Увы, дня-то осталось мало. Солнце садится рано. Впрочем, в кабинете еще можно урвать часок света. Я рассчитывал, что мы вместе изучим отчеты с зернохранилищ за пределами Александрии. Хочу обратить твое внимание на кое-какие неувязки…
– Не сейчас, Илларион.
– Много времени не потребуется.
– Я ухожу.
– Можно узнать куда?
– Нельзя.
– Тогда посидим вечером, с лампой? – Вольноотпущенник уныло помахал свитком.
– Вряд ли, Илларион. Я могу вернуться очень поздно.
– Понимаю.
Илларион оглядел наряд Луция. Вместо тоги хозяин сегодня надел достаточно короткую яркую тунику, открывающую крепкие ноги, и подпоясался кожаным ремнем с серебряными вставками. В свои сорок четыре Луций был по-прежнему подтянут благодаря недавнему отдыху, когда он дни напролет ездил верхом и охотился, питаясь лишь тем, что удавалось добыть. Илларион покачал головой. Ясно, что хозяин собрался на встречу с ней – женщиной, существования которой Луций ни разу не признал и чью личность мудрый прислужник не пытался установить. Порой Иллариону бывало жаль сына старого хозяина. Сам он лишь вольноотпущенник, однако нашел подходящую пару и обзавелся замечательными детьми.
Готовясь покинуть дом – без сопровождения, как обычно, отправляясь на встречу с тайной возлюбленной, – Луций насвистывал старинную охотничью песню. Илларион поспешил прочь по своим делам.
