Луцию померещилось, что в тарелку с яствами, которую держит перед ним виночерпий, положены не грибы, а кишки и внутренние органы, плавающие в мерзкой жиже. Его затошнило.
Следом подали черные фиги – всем, кроме Домициана. Императору принесли только яблоко и серебряный ножик. Домициан принялся очень медленно и вдумчиво срезать кожуру. Очистки он передавал прислужнику с крохотной головой, который заглатывал их, как пес ловит объедки с хозяйского стола. Когда Домициан надкусил яблоко, раздался резкий звук, словно хрустнули кости.
В глазах у Луция снова заплясали мушки. Он услышал, как Домициан шепнул что-то микроцефалу, который ответил тоже шепотом. Оба рассмеялись.
– Мы дивились, Катулл, откуда у слепца берется похоть, – пояснил император. – Страсть возбуждается красотой, но как воспринять внешность, не имея зрения?
Катулл повернул лицо к Корнелии:
– Слепец может хранить память о красоте. У него есть воображение.
– Да, но красота увядает, Катулл; она столь же недолговечна, сколь опьянение. Безусловно, твои воспоминания устарели. – Домициан уставился на Корнелию, и та потупилась. – Красота существует лишь в данный миг. Вот почему я попросил Эарина развлечь нас нынче: хоть ты и не увидишь его, Катулл, я уверяю тебя, что он прекрасен.
Вошел одетый в черное евнух. Он был невысок, строен и двигался очень грациозно, словно плыл по воздуху. Светлые волосы, воспетые поэтами, казались удивительно яркими в темноте и будто сами по себе светились. Кожа отличалась молочной белизной.
В полумраке Эарин напоминал эфирное создание из царства снов. Остановившись посреди зала, он запел. Рулады, чистые и сладкозвучные, тем не менее тревожили слух, ибо голос обладал сверхъестественным тембром, который невозможно было отнести ни к одной категории. Песня же, как и сам исполнитель, как будто явилась из неких потусторонних сфер.
Что тебя, смертный, гнетет и тревожит безмерно печалью
Горькою? Что изнываешь и плачешь при мысли о смерти?
Ведь коль минувшая жизнь пошла тебе впрок перед этим
И не напрасно прошли и исчезли все ее блага,
Будто в пробитый сосуд налитые, утекши бесследно,
Что ж не уходишь, как гость, пресыщенный пиршеством жизни,
И не вкушаешь, глупец, равнодушно покой безмятежный?
Если же все достоянье твое растеклось и погибло,
В тягость вся жизнь тебе стала, – к чему же ты ищешь прибавки,
Раз она так же опять пропадет и задаром исчезнет,
А не положишь конца этой жизни и всем ее мукам?
Нет у меня ничего, что тебе смастерить и придумать
Я бы в утеху могла: остается извечно все то же [29].
Когда отзвучала последняя нота, воцарилась долгая тишина. Слушая евнуха и рассматривая его, Луций думал о Споре. По щеке сбежала слеза. Не успев ее смахнуть, он осознал, что Домициан встал и неторопливо идет к нему.
Глаза императора сверкали во тьме отраженным светом ламп. Немигающий взор был прикован к Луцию. Тот, являясь охотником, не раз поражался манере некоторой живности – кроликов, например, – не спасаться бегством, а застывать под взглядом хищника. Теперь он понял состояние добычи. Он ощущал себя кроликом, не имея сил шевельнуться и отчаянно мечтая раствориться в окружающем мраке. Он словно обратился в камень. Казалось, даже сердце остановилось.
Домициан приблизился почти вплотную. Он пристально смотрел на Луция, сжав тонкие губы и придав лицу непроницаемое выражение. Остановившись прямо перед ложем, простер руку. Несмотря на оцепенение, Луций испугался, что вскрикнет, если Домициан коснется его лица. Он напрягся, чтобы не дрогнуть, и только сдавленный вздох сорвался с уст.
Кончиком пальца Домициан стер влагу с его щеки. Сведя брови, он уставился на палец; затем повернулся и очень нежно провел им по разомкнутым губам Эарина.
– Чувствуешь соль? – шепнул он.
Эарин тронул губы языком.
– Да, господин.
– Слеза! – сказал Домициан. – Что так растрогало тебя, Луций Пинарий, – поэт Лукреций?
Луций открыл рот, боясь, что утратил дар речи, но затем обрел голос:
– Я не уверен, что слышал слова, господин. Я знаю только, что внимал пению Эарина и прослезился.
Домициан задумчиво кивнул:
– Я тоже плакал, когда впервые услышал, как он поет. – Он долго рассматривал Луция, затем повернулся к Катуллу. – Обед окончен.
Ни слова больше не говоря, император удалился. За ним последовали Эарин и существо с крохотной головой.
Луций встал. Взглянув на Корнелию, он ощутил порыв броситься к ней. Весталка подняла руку, остерегая его. И пока они смотрели друг другу в глаза, Луций всеми силами старался выразить, сколько она для него значит. Он никогда еще не любил ее сильнее.
Мальчик-слуга взял Корнелию за руку, бережно помог встать и вывел из помещения.
Стало еще темнее. Оглядевшись, Луций обнаружил, что погасли все светильники, кроме одного. Катулл исчез. Не считая виночерпия, Пинарий остался один.
Мальчик проводил его за порог. Луций едва понимал, где находится, хотя чувствовал, что с каждым поворотом выходит во все более просторные и светлые коридоры. Наконец они достигли огромной приемной со статуей императора. Скульптору удалось передать ужасающую властность Домицианова взора. Луций закрыл глаза и потянулся к виночерпию – пусть ведет его, как слепца.
Он снова распахнул веки, только ощутив на лице дуновение ветра и сообразив, что они вышли на воздух, под темное безлунное небо. Луций сошел по ступеням к тому же паланкину, что доставил его во дворец. Мальчик помог ему забраться внутрь, и носильщики подняли паланкин. Рядом на сиденье лежала ранее снятая одежда.
Путь до дома оказался недолог. Луций вышел из паланкина. Носильщики развернулись и, не сказав ни слова, исчезли.
Луций постучал в дверь. Открыл ему Илларион. При виде лица хозяина его понимающая улыбка испарилась.
– Что ты видишь, Илларион? Нет, не говори. Ты лицезреешь мертвеца.
* * *
В последующие дни Луций ждал, что за ним вот-вот явятся преторианцы. Он приводил в порядок дела, то заполошно суетясь, то впадая в оцепенение. Фасинум он всегда держал при себе на случай ареста.
Перед лицом забвения он тщетно пытался размышлять о богах, предках и прочих вещах, которые приходят на ум на пороге смерти. Быть может, он вообще ни во что не верит? Это открытие явилось самым мучительным испытанием. Он покинул Дом Флавиев в потрясении, неизвестности, ужасе, которые испытал бы и любой другой человек, но к ним добавилось чувство абсолютной незначимости всего сущего. В том черном зале он расстался с последними иллюзиями. Человек ничем не отличается от кролика: лишь проблеск сознания в круговращении жизни и смерти без начала и конца, разрешения и смысла.
В таком состоянии рассудка он получил известие об аресте Корнелии. Затем узнал, что взяли не только вирго максима, но и ее мнимых любовников. Луций не сомневался в их невиновности, уверенный, что лишь его она одаривала любовью; несчастные просто не поладили с императором, и он расправился с ними таким способом. Никто не признался, хотя их пытали. Не дали показаний и рабыни Корнелии из Дома весталок. Вердикт Корнелии и ее предполагаемым любовникам был вынесен не в Риме, а в императорской резиденции в Альба-Лонге. Корнелия даже не присутствовала на пародийном суде. Приговор вынесли без нее.
Предполагалось, что виновных мужчин отправят в ссылку, как после прошлого судилища над весталками. Но поскольку они не сотрудничали с судом – иначе говоря, не сознались, – было объявлено, что прелюбодеев подвергнут традиционному наказанию. На Форуме, на глазах у всех, их раздели, привязали к крестам и забили насмерть, а Корнелию заставили смотреть. Луций остался дома. Он не знал, что хуже: видеть казнь невинных или Корнелию, которую вынудили стать ее свидетельницей.
