Да и идеологической диверсией использование их опыта явно не грозит. Можно бы, наверное, и у нас внедрить. Но за последние годы я слышал столько восторженных рассказов от людей, вернувшихся из загранкомандировок, про заморские чудеса, рассказов, из которых на родимой почве ничего, кроме авансовых отчетов об истраченной валюте, не произрастало, что про Гамбург мне было как-то не очень интересно.
Я точно знал, что сдавать пустую посуду туда не поеду. Мне ближе в приемный пункт, что через дорогу. Но там ее у меня не принимают. Невыгодно ни торговле, ни Агропрому, ни стеклодувам.
Все это напоминало мне некогда популярную игру в бутылочку. Помните? Игроки становятся в кружок, раскручивают бутылку и ждут, на кого она укажет. Вот только, на кого бы ни указала, целоваться с ним нынче вряд ли кто станет. Скорей наоборот. Тут-то указанный и начнет указывать сам. На самофинансирование. На другое ведомство. На Указ по борьбе с пьянством. Да на кого угодно, лишь бы не на себя. Ему это НЕВЫГОДНО. Вернее, возиться неохота. Пусть лучше все останется, 40 как есть. Государство у нас богатое, ему пустая бутылка — тьфу! Народ, между прочим, тоже не бедный и без двадцати копеек перебьется. А кому сильно надо, те и в очереди постоят, не баре.
Вот так, уважаемый читатель. Теперь вы поняли, почему «они» так сильно не хотят отдать нам наши двадцать копеек? «Им» это невыгодно. А вот сделать из пустой бутылки неразрешимую проблему почти государственного значения, наверное, выгодно. Только вот кому и зачем?
Художник Свинецкий получил заказ на картину. Ответственный товарищ в завершение беседы со Свинецким торжественно сказал: «Мы ждем от вас крупномасштабного полотна. Не спешите, работайте вдумчиво, как это было свойственно лучшим мастерам прошлого. В организационном плане мы вам поможем». И, секунду помолчав, доверительно добавил: «Учтите, есть установка на шедевр».
На следующий день в мастерскую Свинецкого, где он курил трубку и обдумывал композицию будущего шедевра, явился высокий, представительный мужчина и, энергично тряхнув руку художника, представился: «Чугунцов, директор вашей картины. Будем работать вместе». Еще через день в одну из комнат мастерской молодые разбитные грузчики в джинсах и свитерах-олимпийках втащили большой письменный стол, несколько канцелярских шкафов, груду папок-скоросшивателей и еще много разных канцпринадлежностей. Потом они же, покуривая и балагуря, установили там телефонный селектор на сорок номеров, а в комнату Свинецкого — телефонный аппарат без наборного диска. «Прямая связь с директором», — буркнули они на недоуменный взгляд художника и исчезли.
Каждое утро, в половине девятого, директор появлялся в мастерской, заходил к Свинецкому, смотрел, понимающе улыбался и говорил: «Ну, как творческий процесс? Какие трудности? Ну-ну, работайте, не буду мешать». После этого он уходил в соседнюю комнату, на дверях которой солидно чернела табличка:
Директор картины
т. ЧУГУНЦОВ И. X.
Прием по личным вопросам:
среда с 15.00 до 17.30
Через неделю проснулся телефон без диска. Свинецкий с недоумением снял трубку и услышал голос директора: «Леонид Степанович, я на одиннадцать назначил совещание по тематическому плану. Так что заходите, думаю, что вам будет интересно поприсутствовать».
В кабинете Чугунцова, кроме него самого, было еще два человека. Директор представил их художнику: «Это новые наши коллеги: товарищ Вольфрамкин, начальник отдела материально-технического снабжения и агент по снабжению Ртутностолбиков». Совещание продолжалось час. Свинецкий почти ничего не понял, но в конце совещания его ознакомили с документом, напечатанным на машинке и озаглавленным: «Перспективный план работы по созданию крупномасштабной картины-шедевра на 19…—2000 гг.». В верхнем правом углу было напечатано:
«Утверждаю
Директор картины Чугунцов И. X.
''… '' 19…г.
В конце документа стояла подпись:
«Нач. производственного участка Л. С. Свинецкий».
Каждое утро, приходя в мастерскую, Свинецкий обнаруживал новых людей за новыми столами. Трещали пишущие машинки, звонили телефоны. По углам группы симпатичных девушек, попыхивая сигаретками, о чем-то весело беседовали. Однажды, придя на работу, Свинецкий увидел на дверях комнаты, где он обычно творил, табличку:
Главный бухгалтер
т. ЖЕЛЕЗЯКО Н. Г.
Подрамник с натянутым холстом был сдвинут в сторону, а за столом у окна сидела женщина неопределенного возраста, с копной крашенных перекисью волос. Еще за двумя столами склонились женщины менее яркой внешности и что-то считали на микрокалькуляторах. «Простите…» — начал Свинецкий. Женщины разом оторвались от бумаг и с интересом на него посмотрели. «А, вы, наверное, начальник производственного участка Свинецкий? — с улыбкой сказала наиболее яркая дама. — А я главбух Железяко, будем знакомы. Мы вас тут временно потеснили, но ведь сами понимаете, какое сейчас положение с производственными площадями. Но ничего, наш заместитель директора по АХФЧ Медноколокольцев уже договорился об аренде цокольного этажа в соседнем здании, скоро вас туда переведут».
Действительно, через пару дней Свинецкий со всеми своими холстами, подрамниками, мольбертами и прочим инвентарем переехал в подвал соседнего дома. Тут про него забыли. Только периодически звонила секретарша директора Людочка Серебрянская и спрашивала: «Леонид Степанович, от вашего участка кого на овощную базу выделяете? Как это некого? Тогда самому придется сходить». Свинецкий ходил на овощную базу, там он знакомился со своими сослуживцами, все это были довольно милые люди, и в перерывах он с удовольствием обсуждал с ними футбольные новости и многосерийные телефильмы. Несколько раз его привлекали к оформлению стенной газеты, но главному редактору, начальнику планового отдела Бронзулевскому, не понравились его рисунки, и от участия в стенгазете Свинецкого освободили.
Еще через год, придя
