них уши. Если бы слоны были помелочней и умней, давно бы подали в суд.
– А я люблю заворачивать в ухо слона зелень, сыр, бастурму и есть, пока тот корчится от боли и кричит, просит его простить и помиловать.
– За что простить?
– Ну, как? За то, что он мясо.
– Ясно. Ты куда меня ведешь?
– В свой гараж.
– Зачем это?
– Там есть куча металлолома. На ней мы можем расположиться с комфортом и предаться соитию.
– Вот как? А я согласна?
– Конечно. Тебе в спину будет упираться багетка, а ногу царапать дрына.
– Повизгивая при этом?
– Выкрикивая тезисы и лозунги Томаса Мюнцера.
– Ох, ну веди.
Они прошли тропами, минуя кусты и деревья, и углубились в длинный ряд гаражей, дошли до одного из них, который он открыл, и устроились на диване, расположенном в нём.
– Тут есть погреб?
– Да, и в нём есть вино. Будешь?
– Совсем чуть-чуть.
Спустившись вниз, он извлёк наружу бутылку домашнего клубничного вина, вскрыл её и протянул ей.
– Хорошо. Я выпью, но при условии, что через десять минут ты будешь стоять передо мной на коленях и вылизывать мои пунцовые губы.
– Зачем это?
– В знак преданности мне. В знак того, что ты мой танк, в котором я еду по палестинским пескам и стреляю в хибару, где от меня прячется Бродский, живущий в ней со своим престарелым Советским Союзом, кормя его с ложки и убирая за ним дерьмо.
– Интересно, как поменялись времена, в то время, как я грежу гаремом в своей голове, ты берёшь её, отделяешь от туловища, привязываешь к верёвке и выгуливаешь в вечернем небе, пока она подрагивает и стремится в него навсегда.
– Тогда я не буду пить.
– Ладно, уговорила.
– Ну, садись тогда рядом и рассказывай о том, как ты любишь меня.
– Вешать лапшу тебе на уши?
– Именно.
Он присел рядом с ней, начал разговор, потягивая время от времени пиво, пока она пила вино и краснела.
– Когда начнешь целовать? – она слегка раздвинула ноги.
– Об этом должен просить мужчина. Это не должна предлагать девушка.
– Я хочу твоего унижения. Рабства.
– Ладно, через трусы.
– Сначала через трусы, потом отодвинешь их в сторону и слижешь нектар с цветка.
Она ещё сильнее раздвинула и прижала к своей промежности его склонившуюся голову.
– Нюхай.
– Я задохнусь.
– Нравится запах вульвы?
– Будто персик в соку.
– Именно. Поцелуй.
Он отодвинул в сторону белую и тонкую материю и прижался губами к губам.
– Хорошо. Не так, как хотелось бы, не нос и язык в моей попе, но тоже сойдет. Отойди.
Он присел рядом с ней, а она продолжила пить вино. Так прошло полчаса, на улице немного стемнело, машины зажгли фары, а астраханские арбузы налились кровью юных девственниц.
– Так, уже поздно, – встала она.
– И?
– И? Мне пора.
– Но у нас ещё не было секса.
– Он у тебя будет с моей вагиной, которую я вырежу и оставлю тебе.
– Фу.
– Ты оплодотворишь её и бросишь бродячим псам.
– Лучше я пожарю её и съем.
– Можно и так. Ладно, пока. А, чуть не забыла, ты кто?
– В смысле?
– Ты фильм «Я шагаю по Москве» или «Москва слезам не верит»?
– Первый, само собою.
– Именно. Потому я и не с тобой.
Она ушла, а он вышел на улицу, закрыл глаза, чтобы через секунду открыть их и увидеть вереницу верблюдов с сидящими на них богатыми арабскими купцами, входящими в арку, сделанную в виде игольного ушка.
– Свершилось. Именно так будет зашита Чёрная дыра, зияющая в центре учения Иисуса Христа, прожившего 33 световых года и распятого на кресте, который он носил на груди.
Сказка про шамана и море
Ада Дакар
Иллюстрация Натальи Коваленко
Ясень хочет рассказать тебе о том, что на самом деле нет богов и религий, но всё есть Ясень, и потому они несомненно и истинно существуют. Каждый из нас, когда-либо живших, просто листочек этого бесконечного дерева, а оно продолжает и продолжает расти.
У листочка своя жизнь, свой мир и свои отношения с миром, и он даже не знает, частью чего он является. Даже глупый бог, который девять дней и ночей висел на ветвях Ясеня, чтобы обрести знание, не понимал, что он – тоже всего лишь лист, дрожащий на ветру.
Дело было в рыбацкой деревушке, одной из тысяч затерянных на берегу холодного моря, прячущейся в скалах от пронизывающего северного ветра, который гуляет в тех краях.
Море там – хтонический родитель, который лечит, калечит, кормит и сурово наказывает за малейшую провинность. Это родитель любящий, но безжалостно снимающий кожу с твоей спины, как только ты не соответствуешь его ожиданиям, или не имеешь, по его мнению, достаточной силы, чтобы быть чего-то там достойным.
Взрослеют рядом с северным морем тоже очень рано. Счастливы дети южных морей, где щедрое солнце дарит земле плодородие, а морю – спокойствие. Выросшие на этой солнечной любви дети уверены в себе и спокойны, им не нужно постоянно выживать.
Море для них – неисчерпаемая ласковая тайна, мать-сказочница, качающая колыбель нежно и чуть дольше положенного срока.
В той деревушке, о которой я говорила в самом начале, жил-был мальчик Тай. Мать его была красивой, хоть и рано постаревшей женщиной. Мужа её забрало море много зим назад, и с тех пор она выходила на рыбалку сама, наравне с мужчинами. С самого детства Тай помогал матери потрошить добытую ей рыбу, вести немудрёное хозяйство, чинить прохудившиеся сети.
А сказка началось с того, что в свою двенадцатую зиму Тай начал слышать голоса, когда долго смотрел на воду или в огонь. Они приходили издалека, шептали что-то неразборчивое, и он всё пристальнее всматривался в стихии, и начинал отчётливо слышать и видеть то, чего не слышали и не видели другие.
В такие дни Таю казалось, что между ним и остальными жителями деревни гуляет ветер, и потому мальчик не вполне понимает, что говорят они, а они не слышат его, как бы он ни старался быть услышанным.
Эти горькие догадки подтверждались тем, что даже мать Тая, слушая его рассказы о голосах и видениях, либо смотрела на него со смесью усталости, равнодушия и жалости, либо просто отмахивалась. Он не сердился на неё, понимал, что после смерти мужа ей живётся далеко не радостно.
Лёгкое ли дело бабе одной, совсем по-взрослому думал Тай, провожая её в море. Женщины, остающиеся на берегу дожидаться кормильцев,
