человек советских десятилетий обживал «предлагаемые обстоятельства» и наполнял их личными смыслами. А главное, о том, что это ему вполне успешно удавалось. Любовь, как таковая, здесь — только частный случай, хотя, конечно, наиболее «выпуклый».
Видимо, поэтому в книге помещены исследования не только о том, как советским людям предписывалось любить друг друга («Любовь и политика: о медиальной антропологии любви в советской культуре» Юрия Мурашова) и какие им предлагались для этого образцы в литературе и кино (например, «Границы приватного в советских кинофильмах до и после 1956 года» Татьяны Дашковой). Соседствует с ними и анализ колыбельных 1930-х—1950-х годов с товарищем Сталиным в качестве сказочного, почти домашнего персонажа («Право на сон и условные рефлексы» Константина Богданова), и статья Светланы Адоньевой о детских «секретиках», в изготовлении которых советский ребенок изживал глубоко личную тоску по тайному и трансцендентному. Оказывается, здесь и текст о том, что, казалось бы, не имеет прямого отношения к советскому опыту и дискурсу: анализ «интимного театра» Евгения Гришковца — его мотивов и причин его популярности. Марк Липовецкий и Биргит Боймерс укореняют творчество своего героя — феномен уже постсоветской культуры — в изживании советского травматического опыта, а популярность его — в специфически советском отношении к искренности и доверительности, унаследованном и Гришковцом, и его аудиторией.
По сути, все они отвечают на вопрос, прозвучавший еще в советское время как утверждение: советский опыт и способ быть человеком — особый. «»Простой советский человек», каким он рисовался в пропагандистских текстах вплоть до перестройки, — пишет безымянный автор предисловия, — не только особенным образом мыслил, но и особенным образом чувствовал». Вот авторы и выясняют: а вправду ли иначе и в чем именно?
И получается: о да, совсем иначе!
«Томление страсти, иррациональность, эротика, все атрибуты «чувства нежного», — уверяет Наталия Борисова в работе о «советской любви 1960-х -1980-х годов», — практически отсутствовали в его советском варианте, так что зарубежные наблюдатели зачастую отказывались считать эту странную страсть любовью». «Любовь и трактор при социализме, — пишет она далее, — сочетаются прямо-таки духовным браком, не уставая смешить случайную западную публику».
Рассматривая наше недавнее прошлое, авторы ставят себя в положение если и не «случайной западной публики», то — открывателей неизведанного континента, впервые дающих имена странным формам жизни на нем. Их изумленным взорам предстает диковинный мир, в котором не очень понятно, как можно жить. А тот, кто жить в нем все-таки мог, несомненно, был совсем другим.
И это значит, что процесс отчуждения советского продолжается в новых формах. На смену явному и наивному перестроечному осуждению всего тогдашнего (и, видимо, в противовес ностальгии по нему, не менее наивной, но культивируемой нынче в промышленных масштабах, ничуть не хуже, чем в свое время отталкивание от него) приходит систематическая его «экзотизация».
Да, читать это интересно. Однако, прочитавши, хочется — с некоторой опаской — подойти к зеркалу: не выглянет ли оттуда экзотическое животное?
«Экзотизация» советского, на самом деле, тоже еще — взгляд изнутри того опыта, от которого предлагается освободиться. Она — желание убедить себя, что освобождение уже произошло. Но нарочитость этой экзотизации упорно наводит на мысль, что не так все просто. Хотя бы уже потому, что в этой позиции очень недостает спокойствия. Того самого, которое — условие всякой объективности.
Видимо, советская жизнь — сама по себе такая тема, которая сейчас все еще буквально провоцирует на ту или иную степень идеологичности. Пусть даже неявной. О ней все еще невозможно говорить беспристрастно и, видно, не будет возможным до тех пор, пока живы представители поколений, для которых советское относится к области значимых личных воспоминаний.
И все-таки отношения с советским, кажется, вступают теперь в новую стадию. Пора преодолеть и раздраженно-ироническое отталкивание от него, и соблазны его идеализации — как искренние, так и те, что стали устойчивой частью официального дискурса. Хотя бы просто потому, что и то, и другое уже видится и недостаточным, и не слишком адекватным.
Пора увидеть советский опыт не как причудливое исключение из миропорядка, а как частный случай удела человеческого.
Анисим Гиммерверт
Нет, в прямом смысле, разумеется, наследником великого врача и ученого он не был, и мистификация здесь ни при чем. Слишком велика протяженность во времени между ними. Он, Иосиф Кассирский, был среди его последователей — людей ярких, талантливых, «врачей от Бога», «людей от Гиппократа».
Он прожил большую жизнь. Может показаться, что ему легко удалось совладать со своей судьбой. Написано несколько сотен научных статей, издано 30 монографий. Два ордена Ленина, выше орденов не было. Академик АМН — в научной медицине это предел успеха. Но это все официальные признания. Однако есть еще молва: композитора она судит по его песням, писателя — по романам, поэта — по стихам. А врача — по результатам лечения и еще по объему душевной широты и щедрости. И вот это уже согласуется с заветами Гиппократа.
Был он «светило», как называют и по сей день выдающихся медиков. Но ведь вы же не дотронетесь до солнца. Его аналоги на земле бывают недоступны и высокомерны. А это «светило» поражало своей простотой, обаянием, умением двумя-тремя словами раскрыть душу пациента, приблизить его к себе, доверить свою болезнь и быть уверенным в успехе лечения. Другого пути в общении с больным «светило» Кассирский не видел — как же иначе, им же была произнесена когда-то клятва, написанная самим Гиппократом, в давние времена известная каждому врачу.
Но дело не в клятве. Клятву дают, клятву и забывают. Дело в убеждениях, которым следует врач всю свою жизнь. И не теряет их, как бы ни был труден его путь.
Он жил в Москве на Краснопрудной, одной из старых московских улиц. Иногда бывало так: к его дому подъезжали легковушки, из машин выходили люди — известные всей стране музыканты, артисты, писатели, ученые, — но у них было одно общее: все они — пациенты хозяина дома. Как врач, принимал он у себя в больнице, а здесь, на Краснопрудной, в доме № 26.
Когда-то, еще до переселения сюда Кассирских, в той же квартире жил Утесов, здесь и теперь стоял рояль. За обеденным столом собирались гости, приглашенные к обеду; они знали, что обед непременно перейдет в концертный десерт.
Однако рояль не молчал и в будние дни, работая у себя в кабинете, хозяин дома садился к роялю и отдыхал, играя Шопена. Во второй половине
