Так и возникла одна из самых могущественных империй в Южной Америке. Дополнительные плюсы культа мертвых.
Федерико приехал на рассвете и привел с собой двух лошадей и двух мулов. Вскоре Леймебамба осталась далеко внизу. Мы шли по древней тропе инков, которая до сих пор поддерживалась в относительном порядке благодаря ежегодным общественным работам. Федерико с гордостью рассказывал об иностранных археологах и искателях сокровищ, с которыми он встречался за последние годы. Меня же куда больше интересовал сам наш крестьянин-экскурсовод, чем его соотечественники – собиратели костей. Ростом Федерико был пять футов четыре дюйма; у него были золотые зубы и сутулые плечи, но сложение крепкое. Ему было тридцать четыре года, и он до сих пор жил с родителями. Они пожилые, пояснил он, поэтому он должен о них заботиться. Федерико не хотел жениться, пока живы родители, потому что его средств не хватило бы на содержание двух семей, а свекрови и жене не пристало жить под одной крышей. У него был настоящий дар общения с животными: он действовал на них умиротворяюще, как может лишь тот, кто всю жизнь провел на природе.
В конце дня Федерико привел нас к низкому каменному дому, окруженному ухоженными пастбищами, на которых паслись упитанные пушистые ламы. Фундамент был сложен из ровно высеченных камней, а столбы, подпирающие крышу, украшала инкская резьба.
Вышел хозяин, помог нам спешиться, и на секунду я действительно поверила, что мы – путники на древней тропе, остановившиеся на ночь в одной из инкских времянок.
Хозяина звали Виллерман. Он пригласил нас присесть у огня, а сам сварил кофе и картофель на ужин. Виллерман двадцать лет проработал администратором в Лиме. Представив, что двоим его сыновьям придется провести детство в цементных джунглях, дыша смогом, он отправился «на покой» в Леймебамбу и зажил куда более трудной жизнью крестьянина вместе с женой.
Можно ли дать нормальное воспитание детям в старых каменных стенах, без водопровода и электричества? Вскоре я это узнала. Хуан-Габриэль, двенадцатилетний сын Виллермана, ходил взад-вперед по земляному полу хижины. Он взывал к небесам. Смеялся и плакал. Целый час я как завороженная смотрела, как он декламирует стихи испанских поэтов. Он все их знал наизусть.
Мы поднялись с рассветом, позавтракали слабым кофе и холодной картошкой и отправились в город мертвых. Дьябловаси – дом дьявола – так называли огромный утес, усеянный сотнями усыпальниц, в каждой из которых нашла вечное пристанище улыбающаяся мумия в саване.
Издалека отвесная скала казалась гладкой и одноцветной. Приблизившись, я увидела россыпь разноцветных вкраплений. Постепенно они обрели очертания окон и дверей, окруженных великолепной каменной кладкой, сливавшейся с трещинами в скале, точно умело наложенный грим. Подойдя еще ближе, я увидела черепа с пустыми улыбками, таращившиеся на меня со своих порогов; изредка виднелись и голые ребра торсов, облокотившихся о наружную стену.
Мы пробирались сквозь колючие заросли к подножию утеса. Земля под нашими ногами была сплошь усыпана черепами. Казалось, они вросли в землю; из их глазниц высовывались щупальца переплетенных лиан. Мы шли, перешагивая через скелеты со сломанными костями: их сбросили со скал расхитители гробниц в лихорадочных поисках керамики и прочих артефактов, которые можно сбыть на черном рынке. У некоторых безголовые туловища по-прежнему обтягивала прозрачная кожа, и большинство было обернуто бесценными тканями. Я коснулась тонкой полоски великолепного тканого полотна. Оно промокло от дождя и уже начало подгнивать с одной стороны.
Бочком по краю утеса я пробралась к первому ярусу усыпальниц, но все они были разграблены. Федерико сказал, что у сотрудников перуанского Института культуры нет необходимого оборудования, чтобы спуститься со скалы на веревке, поэтому никто не знает, пострадали ли от мародеров усыпальницы верхнего яруса. Увы, современные грабители были столь же изобретательны, как их предки чачапоя. Вряд ли и в верхних могилах осталось хоть что-то ценное.
Перед уходом я спросила Федерико, можно ли собрать самые красивые ткани, валяющиеся на земле, и отнести их в музей Леймебамбы. Он покачал головой.
– Если возьмем что-нибудь без особого разрешения и подтверждения правительства, нас могут обвинить во всех кражах, когда-либо совершенных в этом месте.
– А долго получать такое разрешение?
– На вывоз археологических ценностей? – Он пожал плечами. – Думаю, год.
Полотно, которому шестьсот лет, гниет, потому что так положено по закону. Мы пришла в голову мысль о том, чтобы тайком спрятать кусочек в рюкзак, отвезти домой, повесить в рамку на стену в гостиной – почему бы и нет? Несколько месяцев дождей, и оно сгинет навсегда. Но память о мародерах и ущербе, который они нанесли, навеки запятнала его красоту. Я положила полоску ткани на землю и отвернулась.
Мы вернулись в дом Виллермана, где нас встретили как вновь обретенных родственников. Это был идеальный дом – построенный из инкского камня и наполненный теплом, смехом, гостеприимством. Только вот Хуана-Габриэля не оказалось дома. Утром он уехал в Леймебамбу, захватив с собой лишь нож и плащ. Отец ничуть не волновался. Его сын, сказал он с веселой искоркой в глазах, способен повторить наше восьмичасовое путешествие меньше чем за три часа.
Что его беспокоило, так это наш маршрут. Андийскими темпами до следующего пункта – деревни Кочабамба – идти было девять часов. Даже Федерико, который проявил почти сверхчеловеческое терпение, глядя, как мы с Джоном бесконечно снимаем на камеру и фотографируем, боялся, что мы не успеем дойти до вершины перевала и спуститься до наступления темноты. Мы дали торжественную клятву успеть во что бы то ни стало и пошли спать.
«Идти пешком» по-андийски означает вовсе не идти, а медленно бежать много миль без остановки с кучей дров на спине на высоте десять тысяч футов. Наутро нам пришлось поплатиться за свои слова. Даже мулам иногда приходилось переходить на рысь, чтобы угнаться за размашистым чеканным шагом Федерико. Наконец лес в облаках остался позади. Мы карабкались все выше по древней тропе инков. Ступени здесь были такими высокими, что лошади почти запаниковали, завидев скользкую, промокшую от дождя лестницу. И они были не первыми, кто почувствовал страх при виде инкской архитектуры. Когда испанцы впервые появились в этих краях, их лошади, на спинах которых восседали смуглые всадники в полном боевом облачении, чуть не погибли от непривычных высот и колючего холода. Дороги инков были построены для крепких невысоких людей с мощными икрами, чьи селезенки и легкие были больше, чем у европейцев, а не для тяжелых доспехов и тонконогих скакунов. И не для гринго.
Мы не сбавляли шаг, а дорога тем временем сузилась до тропки, по которой могла пройти одна лама. Деревья уменьшились до кустарников, потом до колючек, словно скрючившихся в болезненном приступе артрита, и, наконец, вовсе исчезли. Мы снова вышли на парамо – поросшее травой плоскогорье, впитавшее в себя шесть месяцев ливней, подобно гигантской губке, и распределившее влагу по капелькам в реки, впадающие в Амазонку и Тихий океан. Нас накрыл туман, и ртутный столбик термометра пополз вниз. Теперь нам нельзя было сбавлять темп, чтобы ледяной холод не просочился под свитера, надетые в несколько слоев, и не заставил нас онеметь, как те иссохшие мумии. Когда мы, наконец, догнали Федерико, тот неподвижно взирал на тяжелый туман, клубившийся вокруг нас.
– Мы заблудились? – спросила я его через несколько минут.
– Нет, – ответил он. – Просто возникли препятствия.
Он показал на туман.
Я опробовала другую тактику.
– Ты знаешь, где находится тропа?
– Да. Буду знать, когда туман рассеется.
Он протянул мне поводья и отправился на поиски невидимой тропы. Через несколько секунд он исчез из вида.
– Мы заблудились, – подытожил Джон.
Я прижалась к одной из многострадальных лошадок, чтобы согреться. Я совсем не боялась. Под дурацкими музейными перчатками я видела руки простого крестьянина. Если погода не прояснится, мы всегда можем отказаться от плана и вернуться в дом Виллермана.
