Но амулета в кармашке не было. Вместо этого там лежали три крупные серебряные монеты, которыми я за него заплатил.
Это мысль об амулете заставила меня опустить руку в карман.
Кажется, кто-то рассмеялся? Все лица разом обратились в мою сторону, и мне вдруг сделалось не по себе. Расстегнув пальто в поисках амулета, я вновь ощутил таинственный цветочный аромат. Но теперь, в блеске восходящего солнца и морозной свежести утра, без труда узнал дурманящий запах храмовых благовоний, которые — если вдыхать их слишком долго — навевают дрему и вызывают галлюцинации. Моя одежда сохранила его с ночи.
Энергичным движением я повернулся к продавцу бабочек, собираясь задать ему такие вопросы: «Как по-вашему, существуют ли амулеты, столь ценные для своих владельцев, что те не расстались бы с ними ни за какие деньги? Как по-вашему, способна ли женщина, случайно утратившая такой амулет, пустить в ход всю свою хитрость и изворотливость, чтобы заполучить его обратно? Как по-вашему, достанет ли у нее смелости тайком пробраться в дом и, рискуя быть схваченной, разбить окно, чтобы вернуть свою потерю?»
Вы возразите: «Но ведь звон бьющегося стекла мог кого-нибудь разбудить!» Однако я отвечу на это: «Разбив окно, можно одновременно впустить туда живого нетопыря, который отвлечет на себя ваше внимание. А если еще одурманить находящегося в комнате человека, сжегши ароматическую палочку, то уже не составит особого труда просунуть руку сквозь дыру в стекле, найти утраченный амулет, положить обратно полученные за него деньги, а сам амулет забрать.»
Вот о чем я хотел спросить продавца бабочек и уже открыл было рот, но, прежде чем успел набрать в легкие воздуха, услышал свой голос: «Если вам случится приобрести какие-нибудь редкие экземпляры гималайских бабочек, просьба прислать их на мой адрес в Европу.»
Одновременно я достал из кармана те самые монеты, которыми заплатил вчера за амулет, и вручил их торговцу в качестве задатка.
Больше я не сказал ничего. Солнце вскоре вновь исчезло за пеленой тумана, и мы возвращались в Дарджилинг при тусклом, жиденьком полусвете, более напоминавшем лунный.
Амулета я не нашел. Его не было ни на столе в комнате, ни у меня в карманах, ни среди багажа.
Теперь я вспомнил, что когда вечером после обеда шел через игорную залу, где господа во фраках и декольтированные дамы восседали у горящих каминов за столами, покрытыми зеленым сукном, меня вдруг охватило желание бежать от этой европеизированной роскоши, предупредительно организованной даже здесь, на вершине Гималаев, на потребу пресыщенным миллионерам. Я вышел тогда на просторную террасу и залюбовался дивным видом клубящихся над бездной туманов, над которыми в вышине мерцали в призрачном танце звезды. Потом из облачной пелены, окутавшей месяц, начал моросить дождь со снегом, и, когда я возвращался в гостиницу, мне почудилось, будто в тени балюстрады крадется какое-то большое животное. Тогда я решил, что это, должно быть, собака, однако теперь понял, что это был передвигавшийся на четвереньках человек, вероятно, женщина — та самая, чьим амулетом я случайно завладел, и которая всю ночь бродила вокруг гостиницы, желая любой ценой вернуть свое сокровище, лежавшее на столе у меня в номере.
Я думал об этом по возвращении с прогулки, и мне вдруг захотелось поделиться с кем-нибудь пережитым. Однако мои европейские спутники казались людьми чересчур банальными, чтобы посвящать их в своеобразную мистику ночного приключения, тем более, что в три часа пополудни отходил поезд, который еще этим вечером должен был промчать меня мимо кофейных рощ и плантаций сахарного тростника, а на следующее утро доставить в Калькутту.
И все же по пути на вокзал я не смог устоять перед искушением остановить рикшу перед лавочкой продавца бабочек. Не успел я открыть дверь, как она вдруг распахнулась, и мимо меня пробежала тибетская женщина. Я не узнал бы ее, ибо все тибетки кажутся мне на одно лицо — как, впрочем, для большинства европейцев похожи все негры или китайцы — если б не то, что женщина испуганно запахнула на груди плащ, словно хотела скрыть от меня что-то, что я мог бы у нее отнять. Мне показалось, будто со вчерашнего дня она сильно осунулась и побледнела. Вскрикнув и выставив вперед ладонь, точно защищаясь от сотен тянущихся к ней рук, женщина бросилась бежать по узенькой, крутой улочке, преследуемая смехом моих рикш, которые сочли ее поведение еще более нелепым, чем я.
В лавке я не смог поговорить с торговцем об амулете, так как прежде чем успел открыть рот, он показал мне покоящуюся в резной шкатулке бабочку, величиной, примерно, с человеческую ладонь. Выбежавшая мне навстречу женщина как раз продала ему этот редкий экземпляр. Шкатулка из камфорного дерева предохраняет насекомое от разрушительного воздействия атмосферы, и не одно поколение может любоваться его красотой. Тибетка получила эту бабочку в наследство как часть семейного имущества, и торговец не мог надивиться, почему она решилась ее продать: ведь подобные бабочки — большая редкость, они ловятся в горах раз в сто лет и практически бесценны. Узор на их крылышках напоминает линии на человеческой ладони.
«Вероятно, эта женщина должна искупить какой-то грех, — сказал мне продавец бабочек, — ибо, продав эту вещь, она лишилась самого дорогого семейного сокровища, чтобы оплатить покаянную жертву.»
А еще я узнал, что женщина эта — так называемая «вечная вдова», одна из тех, кто не натирает лицо кровью вола и не желает любви иного мужчины, кроме своего умершего мужа. Однако, чтобы тот в будущем воплощении был верен ей так же, как она ему, женщина носит на шее священный амулет. Если же его потеряет — навеки лишится надежды встретить любимого. С таким амулетом не расстаются ни при какой нужде, а в случае его пропажи тибетка готова пожертвовать жизнью — лишь бы вернуть этот бесценный символ верности.
Вечером, сидя в поезде, несущемся сквозь мрачный лабиринт Гималаев, я еще долго видел в клубах пара, оседавшего в сердце джунглей на кронах девственных лесов, образ этой вечной вдовы — как она, сгорбившись, ищет свой амулет, а затем, ликуя, пляшет над верхушками деревьев и прижимает его к груди — залог любви и верности в будущей жизни.
Ну а потом, когда стемнело, и я уже не видел за окном ни леса, ни клубов пара, еще долго смотрел при тусклом свете вагонной лампы на большую бабочку в шкатулке из камфорного дерева, пока узор на ее крылышках, сложный и запутанный, как линии судьбы на человеческой ладони, не растворился во мраке ночи, подобном бездне Гималаев, полной тьмы и суеверия, зловеще обступившей бегущую по горам железную дорогу.
Эдвард Бенсон
МОРСКОЙ ТУМАН
Все жители маленького городка искренне сочувствовали мистеру Джону Верраллу из-за обрушившейся на него ужасной семейной трагедии, так как он давно уже пользовался вполне заслуженным уважением. На протяжении более чем двадцати лет здесь не было гражданина, которого так чтили за его честность, великодушие и неистощимый пыл, с каким он ратовал за их интересы. Мистер Верралл родился и вырос здесь; его бакалейная торговля на Хай-стрит, полученная в наследство от отца, была образцом дешевизны и качества, и, как человек здравомыслящий, он сам обслуживал за прилавком, когда другие обязанности позволяли ему это. Последние были обременительными: он долгое время являлся членом городского совета, затем муниципалитета, а теперь стал мэром. Кэролайн, его жена, была скромной и достойной супругой мэра, в качестве каковой принимала живейшее участие в скаутской организации для девочек, в обитательницах работного дома, а также в делах больницы. Она не обладала приветливостью мужа, но редко пропускала собрания комитетов тех учреждений, которые находились в ее ведении. Кэролайн была старше его лет, пожалуй, на десять, но и в шестьдесят сохранила свою энергию и физическую силу.
Оба были страстными натуралистами. Не так давно мэр презентовал громадную коллекцию бабочек и мотыльков, помещенную в прекрасный шкаф с застекленными, с пробковой прокладкой ящиками, местному музею, но по-прежнему не оставлял своего увлечения и время от времени пополнял аккуратные ряды новыми экземплярами или заменял ветхие образцы более свежими. В погожие деньки муж и жена вдвоем отправлялись через осушенные болота, тянувшиеся на юг от города к галечным насыпям вдоль побережья, на свои вылазки. Он нес сачок для бабочек, и карманы его оттопыривались от множества коробков со стеклянными крышками, готовых принять своих пленниц; у нее была жестяная коробка для растений, которые позже займут свое место в бесчисленных стеллажах, наполненных образцами засушенной флоры Хэмпшира. Супруги были бездетны, но благодаря своей непритязательной, полной трудов жизни и пылкости увлечений, требовавших длительных, неспешных прогулок на свежем воздухе, они. безусловно, могли надеяться на долгий и безмятежный закат своих дней.
