— Это на его башнях впервые появились огни, приносящие удачу морякам? — полюбопытствовал штурман Элия Хильбрант.
— Сдается, это было на шпиле церкви Святого Эразма, мученика из Кампаньи, — отвечал Размус. — Но вот где — не сумею тебе сказать, братец. Думаю, на этот вопрос даже сам пан Вольский бы не ответил, хоть и был он знаменитый путешественник. Я повстречался с ним в 1738 году как раз там, в Неаполе. Помню, сидел за бутылкой «Лакрима Кристи» — «Слез Христовых» в остерии под названием «Соколиный Клюв», торчащей на скале среди моря, как расположенный по соседству Кастель дэль Ово — Замок Яйца, когда вошел человек, полагавший, будто можно обуздать неудержимый бег времени…
— Колдун? — недоверчиво усмехнулся Иероним Бораш.
— Неаполитанцы, Ярошек, живут между Богом и Дьяволом, — промолвил задумчиво Гротус. — Занимались волшбой еще со времен чародея Вергилия. Однако мой знакомец не увлекался колдовством. Одет он был в жупан из черного бархата; с левой стороны — пурпурный крест, обведенный серебряной каймой. У красного пояса болтались четки, к плащу на цепочке подвешена морская раковина. В руке у него был паломничий посох, а на ногах — сапожки с нашитыми крестами.
— Вот так штука! — не сдержался Миколай Дрыва. — И что ж это был за чудак?
— Я тоже удивился, — признался Размус. — «Громы небесные! Откуда такой взялся?» А, он, услыхавши польскую речь, подошел ко мне и так отрекомендовался: «Томаш Станислав Вольский. Адмирал флота Его Святейшества Папы, кавалер Золотого Креста».
Обрадованный, я пригласил земляка к себе за стол, и между нами завязалась оживленная беседа. Пан Вольский был человеком еще нестарым, до сорока лет ему не хватало двух годов. Родом из Унейова под Сераджим. Обретя покровителя в особе каштеляна Яна Чаплиньского, он обучался наукам у иезуитов и пиаров, потом объездил Германию, Италию и наконец отплыл в Иерусалим. Когда в Средиземном море на их корабль напали корсары, он, во главе полутораста моряков, отразил атаку и завладел пиратской галерой. Во время паломничества ко Гробу Господню, будучи захвачен арабскими разбойниками, пан Вольский устроил в их лагере поджог и вызволил из басурманского плена всех содержавшихся там христианских невольников. Долго путешествовал по египетской земле, побывал в порту Александрии. Оттуда двенадцать лет назад воротился он в Вечный Город, где был пожалован в мальтийские рыцари, однако, несмотря на все оказанные ему почести, снова отправился путешествовать по Франции, Британии и Германии, пока Бенедикт XII не призвал его возглавить папский флот, одержавший под его командованием несколько славных побед над войсками султана.
— Вот это моряк, прошел огонь и воду! — Йонаш ударил кружкой о стол.
— В 1733 году, — продолжал между тем Гротус, — он торжественно въехал в Рим, где Святейший Отец наградил его саблей, украшенной драгоценными камнями. После этого судьба забросила его в Болгарию, откуда он, пользуясь случаем, завернул в милую отчизну и был встречен земляками с большим почетом. Пан Вольский был наслышан о том, что творится в стране. Он рассказал мне о чудесах, совершившихся вскоре после смерти королевича, а также о Бурбонах, правящих Неаполем, который три года назад сделался столицей Королевства Обеих Сицилий. Сам он гостил в этом городе с целью возродить дух былого рыцарства, основать новый орден «Pro fide, rege et christiana grege — за Веру, Короля и Люд Христианский» и поднять мир на борьбу с басурманами за освобождение Иерусалима, о чем вел жаркие споры с папой и молодым наследником неаполитанского престола Карлом VII, которому под конец аудиенции вручил портрет королевны Марии-Антуанетты…
— Дочери светлой памяти Августа III, — подхватил корабельный хирург Иоахим Крестоф Вентцлафф. — Так из адмирала он превратился в свата! Однако здесь удача сопутствовала ему меньше, нежели в борьбе с турецким флотом.
— Ну, тогда он был полон надежд на заключение успешного союза меж двумя королевскими домами, — не смутился корабельный писарь. — Настоящий преобразователь мира! Мир ему, правда, изменить не удалось да и время обратить вспять не получилось. Но как он умел говорить — заслушаешься! Часы летели за беседой, словно корабль под всеми парусами. Услыхав, что я родом из Гданьска, он спросил, видал ли я в костеле Святой Троицы надгробие Бонифация д'Ории.
— Его можно видеть еще сегодня, — кивнул головой Йонаш Гданец. — По левую сторону от алтаря. На плите изображен слепой бородач, а латинская надпись гласит, что это был человек, владевший множеством наречий, известный обширными познаниями в области истории и литературы, а также прославленный путешественник.
— И, как мне рассказывали, еретик, — докончил Размус. — После сиесты пан Вольский повел меня на прогулку за город, к скалистому побережью Позилиппо, чтобы показать развалины его неаполитанского дворца. Погонщики ослов, рыбачки с корзинами, загоревшие дочерна парни, собиравшие на берегу обломки дерева, обходили его стороной, бормоча: «Проклятое место!» Покинутый людьми, он действительно казался жутким и мрачным. Одни лишь чайки жалобно кричали на зубчатых навершиях его изъеденных временем стен. Особый ужас эти высящиеся посреди залива руины внушали под вечер, когда солнце, опускаясь за фиолетовые скалы острова Капри, заливало их кровавым светом. Много веков назад, рассказывал мне пан Вольский, эту крепость воздвигла Джованна, королева Прованса, прозванная «Гордостью Италии», та самая, что повелела тайно умертвить своего супруга, короля Андрея, внука Локетка и брата Людовика Венгерского, дабы он не мешал ее распутным похождениям. Оставшись вдовой, прелюбодейка, чтобы потворствовать своим нечестивым желаниям, завлекала во дворец простых рыбаков и матросов после чего, пресытившись, приказывала сбирам убивать несчастных, а их окровавленные тела сбрасывать в море. По преданию, чайки, гнездящиеся в развалинах, это их неприкаянные души.
Скажу вам, братцы, смех меня брал, что ученый муж, да еще боевой адмирал верит небылицам, каких, должно быть, немало наслушался от своих суеверных матросов. И пан Томаш, заметив мое недоверие, сердито проворчал, что лишь глупец отрицает то, чего не в силах постигнуть своим жалким, приземленным умишком.
«Здравый смысл — это разум, лишенный крыльев, — говорил он, усевшись на придорожный камень. — Несколько десятилетий назад Анна ди Медина лас Торрес облюбовала эту землю, приобретенную ее сродственником, Лодовико Караффой, герцогом Стильяно. Прежде здесь была резиденция д'Ории, о котором я вам уже рассказывал. Однако дворянина этого преследовали неудачи: дважды власти за потворство еретическим новшествам лишали его гражданских прав, а на владения накладывали секвестр. Когда это случилось во второй раз, его светлость Бонифаций без промедления отправился во Фландрию, дабы остеречь императора, что дворец этот уже двоим хозяевам приносил несчастье. Император выслушал его со вниманием и, внявши искренности предостережения, велел казне за двадцать пять тысяч дукатов отдать роковую виллу вместе с остальным имуществом опальному маркизу. Однако проклятие продолжало действовать. Трое сыновей д'Ории скончались при загадочных обстоятельствах, а сам он четыре десятилетия изгнанником скитался по свету, пока однажды августовским днем его корабль с собранием бесценных книг не разбился у гданьского побережья. Донна Анна, повелевшая придворному архитектору Козимо Фонсеке, обслуживавшему самые знатные неаполитанские семейства, выстроить здесь великолепный палаццо, над убранством которого трудились четыреста резчиков и скульпторов, в последствии оказалась не лучше мужеубийцы Джованны, так что нам стоит покинуть это место до наступления сумерек…»
Мы поторопились уйти, но еще в тот же день я на собственной шкуре убедился, что «Проклятый Дворец» приносит несчастье не только своим владельцам, но и случайным прохожим. Моего судна не было в порту! От рыбаков, посасывавших на молу трубки, я узнал, что наш капитан получил какое-то письмо и, не дождавшись моего возвращения, спешно вышел в море. Что теперь предпринять? Матросу за побег грозит две недели тюрьмы, однако на шкипера нет управы. У неаполитанцев о наших краях сложилась такая поговорка: «Sempre neve, case di legno, gran ignoranza, ma danari assai — вечно снег, домишки деревянные, повсюду убожество, зато денег до черта!» Только, хоть и был я родом с севера, монет у меня в кармане водилось не так уж много. И не знал бы я, где голову приклонить, когда б не мой почтенный земляк. Пан Томаш утешил меня, сказав, что в Неаполе еще никто с голоду не умер. Тут у него были друзья, и к одному из них, свояку моряка, который служил под командованием Вольского и погиб в бою с турецкой эскадрой, мы отправились тем же вечером. Идти надо было по замусоренным переулкам, где копошились среди отбросов куры, облезшие коты, собаки и всякий сброд. Пан Томаш проводил меня до самых дверей, ибо портовый район пользовался недоброй славой, и уже немало беспечных гуляк получили здесь удар ножом в спину.
