— Быть может, — заметила одна хорошенькая девица, — художник согласится с тем, что в его произведении видно много ума, но что понять его трудно.
— Я готовь это признать, — отвечал Хельмер, проводя рукою по воспаленным глазам, и, улыбнувшись, двинулся к выходу.
Но громко выраженный протеста, помешал его отступлению. Его заставили сесть в кресло среди пальм и папоротников и говорить.
— Здесь просто выражена одна мысль, — объяснил он добродушно, — которая так настойчиво меня преследовала, что я, чтобы от неё отвязаться, решил заключить ее в мрамор.
— В этом видно влияние чего-то таинственного! — заметил какой-то очень молодой человек, любитель декадентской литературы.
— Нисколько! — возразил Хельмер, улыбаясь. — Идея преследовала меня до тех пор, пока я не придал ей ясного выражения. Теперь она больше меня не тревожить.
— Расскажите нам о ней, — проговорила хорошенькая девушка.
К маленькому кружку слушателей присоединилось еще несколько человек, заинтересованных разговором.
— Моя идея неясна, — с трудом проговорил Хельмер. — В ней нет ничего достойного привлечь ваше внимание. Я только…
Он остановился. Невдалеке сидела женщина в черном и внимательно за ним следила. Встретив его взгляд, она ласково кивнула ему головой, встала, отошла назад и жестом попросила продолжать рассказ. В продолжение минуты они пристально глядели друг на друга.
— Идея, постоянно меня привлекавшая, неясна и, по-видимому, противоречит действительности. Вот она: я всегда думал, что, когда человек умирает, он не остается в одиночестве. Мы умираем или, по крайней мере, предполагаем умереть окруженные живыми. Так умирают солдаты на поле сражения, так умирает огромное большинство людей. Но как же умирают люди, искавшие уединения, оторванные от обычной жизни? Одинокий пастух, которого нашли бездыханным среди огромной степи, пионер, на чьи кости случайно натыкаются запоздалые насадители цивилизации? Как умирают люди близко от нас, здесь в городе, люди, которых находят на заброшенных улицах, в пригородных пустырях?..
Женщина в черном стояла неподвижно, с напряжением следя за Хельмером.
— И хочется верить, — продолжал он, — что ни одно живое существо не умирает, оставаясь в полном одиночестве. Мне думается, что, когда человек погибает, например, в пустыне, и на его спасение нет надежды, какой-нибудь крылатый его хранитель слетает из страны загадочной Вечности и садится подле этого человека, чтобы он не умер в одиночестве…
Все вокруг молчали. По прежнему глядя на женщину в черном, он продолжал:
— Быть может, для погибающих среди мрачных скал, в пустыне, в морских волнах смерть, под охраной существ, невидимых для всего мира, кроме самих обреченных, не страшна… Вот какую мысль выразил я в мраморе. Не правда ли, она кажется вам дикой?
В тишине кто-то тяжело вздохнул; затем, как будто очнувшись, все задвигались, заговорили, раздался смех…
Но Хельмер уже скрылся; он пробирался в полутьме по направлению к женщине, которая медленно двигалась там, где густо ложились тени от листвы. Раз она оглянулась, и он пошел за ней, раздвигая тяжелые ветви папоротников, пальм и кусты влажных цветов. Вдруг он очутился возле неё… Она как будто ждала его.
— В этом доме нет никого, кто сделал бы мне милость представить меня вам, — начал он.
— Я вас ждала.
— Вы, значить, хотели познакомиться со мной?
— Зачем же я здесь наедине с вами? — спросила она, склоняясь над пахучей массой цветов.
В голубоватом сумраке белели плечи незнакомки. Прозрачная тень покрывала очертания её лица и шеи.
— За обедом, — проговорил он, — я старался не глядеть на вас пристально, но просто не мог отвести своих глаз от ваших.
— Это намек на то, что мой взгляд был направлен на вас?
Она тиха рассмеялась, и смех её прозвучал так сладостно, точно он был рожден таинственным сумраком и благоухающей тишиной.
— Будем друзьями, — сказала она и долгим пожатием задержала его руку в своей. Затем её рука ласково опустилась на массу цветов, в которой её пальцы, белые, как сами цветы, на половину затонули.
— Вы уверены, что меня не знаете?
— Я? Как мог я вас знать? — произнес он, запинаясь. — Если бы я знал вас, то неужели думаете вы, что я мог вас позабыть?
— Вы меня не забыли, — сказала она, глядя на него смеющимися глазами — не забыли. Воспоминание обо мне есть и в крылатой фигуре, которую вы высекли из мрамора. Сходство не в чертах лица, не в формах тела, но в глазах. Кто кроме таких, как вы, может прочесть, что говорится в этих глазах?
— Вы смеетесь надо мною?
— Отвечайте, кто один на свете может разгадать и объяснить выражение этих глаз?
— Вы можете? — спросил он, странно встревоженный.
— Да. Я могу, и может умирающий человек, изображенный в мраморе.
— Что же вы в них читаете?
— Прощение. Бессознательно вы символически изобразили воскресение души, запечатлели его в мраморе. В этом одном весь смысл вашего произведения.
Хельмер, молча, стоял и думал, стараясь разобраться в мыслях.
— Глаза умирающего человека — это ваши глаза, — сказала она. — Разве неправда?
Он продолжал думать, как будто ощупью пробираясь через темные и забытые уголки мысли к неясному воспоминанию, едва различимому в колеблющемся сумраке прошлого.
— Поговорим о вашей работе, — сказала она, прислонившись к густой листве, — о ваших успехах и о том, какое все это имеет для вас значение.
Он смущенно глядел на нее лихорадочно горящим взором.
— В моем мраморе вам чудится угроза ада? — спросил он.
— Нет, я в нем не вижу разрушения. Он говорить мне только о воскресении и о надежде на рай. Смотрите на меня внимательнее…
— Кто ты? — прошептал он, закрыв глаза, чтобы привести в порядок спутанные мысли. — Когда мы встречались?
— Ты быль очень молод, — тихо проговорила она, — а я еще моложе. От долгих дождей река вышла из берегов; волны бурлили и шумели. Я не могла перейти на другой берег…
Наступила минута тяжелого молчания. Затем её голос продолжал:
— Я ничего не сказала, ни слова благодарности… Я не была слишком тяжелой ношей… Ты быстро перенес меня… Это было очень давно…
Следя за ним лучистыми глазами, она продолжала:
— В один день, хам, на берегах реки, залитой солнцем, ты узнал в моих поцелуях язык моей любви. За каждый поцелуй, которыми мы дарили друг друга, нужно свести счеты, за каждый, даже за последний… Ты воздвиг памятник нам обоим, проповедуя воскресение души. Любовь такая незначительная вещь, а наша длилась целый день! Ты помнишь? Хотя Создавший любовь хотел, чтобы она длилась целую жизнь. Только тот, кому суждено погибнуть, переживает это.
Она пододвинулась ближе.
— Скажи мне, ты, проповедывавший воскресение умерших душ, ты боишься умереть?
Её тихий голос умолк. Среди зеленой листвы засветились огни: большие стеклянный двери в бальную залу открылись, и хлынул ноток света, в котором фонтан засверкал серебром. Сквозь звуки музыки и смеха раздался ясный, но отдаленный голос.
— Франсуаза!
— Франсуаза! Франсуаза! — повторил голос уже ближе. Женщина медленно обернулась и поглядела в пространство.
— Кто это звал? — спросил он хриплым голосом.
— Моя мать, — отвечала она, внимательно прислушиваясь. — Ты будешь меня ждать?
Она наклонилась и взяла его за руки.
— Где? — спросил он; губы у него пересохли. — Мы не можем говорить здесь о том, что должно быть высказано.
— Жди меня в своей студии, — прошептала она.
— Ты знаешь, где она?
— Я говорю, что приду. Через несколько минуть я буду у тебя!
Их руки на мгновение прильнули одна к другой. Затем женщина скрылась в толпе.
Хельмер с опущенной головой вошел в зал, ослепленный ярким светом.
— Ты болен, Филипп, — сказал хозяин дома, заметив его. — У тебя лицо, как у умирающего пастуха на твоей группе. Клянусь тебе, ты похож на него!
— Нашли вы свою женщину в черном? — спросила с любопытством хозяйка.
— Да, — отвечал он. — Спокойной ночи!
Когда он вышел, воздух показался ему ледяным, холодным, как сама смерть. Тяжелая дверь подъезда захлопнулась за ним, и замерли отдаленные звуки музыки. Фонари карет мелькали у него перед глазами, пока он спускался по засыпанным снегом ступенькам. Весь дрожа, он пошел налево. Перед ним был грязный бульвар под железной аркой, которая дрожала: приближался поезд воздушной железной дороги. С грохотом пронеслись вагоны. Он поднял глаза и увидел освещенный циферблат башенных часов. Все ему казалось, под влиянием жара, в искаженном виде, даже кривая, извилистая улица, в которую он свернул, задыхаясь и ловя воздух, точно тяжело раненый.
— Что за безумие! — громко проговорил он, останавливаясь в темноте. — Все это бред. Откуда ей знать, куда нужно идти?
