Я пожилой уже человек, мне 56 лет, что по меркам моих родителей и прародителей так очень даже старый человек. Я — хирург, ученый хирург, доктор наук. Более четверти века я преподаю в мединституте, который окончила сама.
Часто я езжу в станицу Павловскую, откуда родом мои предки и я. Чем старше становлюсь, тем чаще езжу. Связи со своей станицей я никогда не теряла, даже после того, как оттуда уехала мама, но потребность там быть особенно настойчиво проявилась в эти, пожилые мои годы. Желание написать о трудных и очень интересных годах жизни моих родных возникло давно, лет двадцать назад, еще при жизни мамы. Возникло и как‑то пропало, хотя я успела посоветоваться с ней о первых главах. Видно, овощ еще не созрел к тому времени. А вот сейчас я написала эту повесть быстро, на одном дыхании. Видно, все во мне было близко, очень близко к выходу, свободно изливалось, а я только успевала записывать.
Я не ставила целью анализировать события эпохи даже через призму одной семьи, не собиралась, упаси Бог, оценивать поступки моих родных. Я старалась держаться фактов в их документально — художественном изложении. Именно поэтому я не меняла имен своих героев. Если где и проступают длинные уши авторской позиции, так что ж поделаешь? Автор — он тоже человек.
Возможно, эта краткая история моей семьи представится кому‑то интересной и он прочтет ее до конца. А если это произойдет, значит мои родные не уйдут из памяти людской без следа и этим моя миссия автора этих строк будет выполнена.
Никто толком не мог сказать, какими ветрами занесло в богатую казачью станицу Родиона Худолея. Одно было ясно — лихие то были ветры. Поговаривали о побеге из штрафной роты, о каких‑то прошлых делах его на Украине, в Польше, о которых лучше промолчать, чем дознаваться. И немного было охотников узнать поднаготную Родиона. Достаточно было взглянуть на его могучую фигуру, выразительные пудовые кулаки, тяжелый исподлобья взгляд и любопытство к пришлому человеку исчезало само собой. Осторожные толки велись вокруг спьяну брошенных самим Родионом немногих слов.
Хоть и не обидел его Бог силой, а все ж без земли на Кубани человек не человек. Не выбиться ему в хозяева, тем более в заможные [1] хозяева. Женитьба не поправила его дел. Пошел примаком в бедное казацкое хозяйство. Знал, что идет в бесплатные батраки. Но куда податься иногороднему, городовику, как говорили тогда? Тесть слаб здоровьем, была надежда взять хозяйство в свои руки. Да разве узнаешь что наперед? Жена, тихая безответная женщина, всего боявшаяся, а пуще всего — своего мужа, буйного во хмелю, родив ему Федота и Ульяну, умерла молодой. Тесть тоже умер вскорости, но то, что осталось после него, после нескольких лет недорода и мора скота, никак уже нельзя было назвать хозяйством.
А он еще совсем не стар. Детям нужна хотя бы мачеха. Да и хозяйка в доме не лишняя. Нашел такую хозяйку Родион. На этот раз и по уму, и по сердцу. Матрена Ходоренко хоть и была из бедных и не было за ней никакого приданого, кроме прижитого в девичестве Ефима, была норовистая и видная из себя молодка. Невысокая, стройная, белотелая с волнистыми пепельными кудрями и озорным пронзительным взглядом голубых глаз из‑под сросшихся черных бровей. Не чернява, а значит некрасивая — таков приговор местных ценителей. Поэтому только черные густые брови, что были видны из‑под низко повязанного платка, и стоило показывать. А Родиону именно эта ее некубанская стать и нравилась.
Что‑то было в ней от тех гордых панночек, что повидал он за свои скитанья по Польше, Закарпатской Украине. И еще разглядел в ней Родион, кроме озорства во взгляде, трезвый острый ум, сметку, лукавство, чего так не хватало первой его подруге. Разглядел и не ошибся.
Хоть и труднее ему было второй раз вырываться из нужды, трое лишних ртов — не пустяк, но на этот раз у него была его Матрена. Не зря ведь говорят на Кубани, что муж копейку зарабатывает, а жена дома строит. Мотря из Ничего умела делать чудеса. Может быть то была школа извечной бедности, в которой она родилась и выросла, может — дар Божий. Кто его знает? Да и кому это интересно? Одно видели станичники — дела Родиона пошли в гору. В пяти верстах от станицы, ближе к шляху на Екатеринодар, там где вот — вот проложат «чугунку» на Ейск, рос поселок. Захватил там землицы по совету Мотри и Родион. Вначале кое‑как отстроился. А потом, оказавшись в центре поселка, стал промышлять постоем. Приняв постояльца на ночлег, как его не накормить? Да и лошадей надо пристроить и обиходить. Дом стал тесным — достроили. Общая зала, комнаты для постояльцев, конюшни, сараи для фуража. Семья ютилась в двух маленьких комнатах, что за кухней. А семья к тому времени уже не малая. К трем сводным Мотря принесла ему еще трех общих — Игната, Василия и Катерину.
Кривился недовольно Родион, глядя, что за наследство растет. Федот был весь в него — крепкий высокий плечистый парубок [2]. А Игнат с Василием все в мать — мелкой кости, светловолосые, синеглазые. Но шустрые, сметливые хлопцы, особенно Игнашка. И добрело родительское сердце. Что доброго дали ему его пудовые кулаки? Может хлопцам больше повезет. Будут учиться, головой вроде оба не слабы. Не зря же старшего Игната отдали в станицу в двухклассное. Один постой и харчи чего стоят? Считай, что на два дома приходится жить. Ну да не о том речь, разве ему чего жалко для родной крови?
А Матрена успевала за троих — и на кухне, и в зале, и в доме. Все сама, сама… Молодец, берегла Ульяну, хоть девка ростом и силой не обижена. Все ж падчерица, лишний раз не заставишь, не накричишь, как на своих. И перед людьми и Богом грех. А дела, слава Богу, шли неплохо. На клеб хватало и на черный день можно было что‑то отложить.
Задерживаясь в станице или ночуя на хуторах, куда он ездил за фуражом и припасом для заезжих, Родион был спокоен. Матрена его управится. Так и видел он ее, гибкую, скорую на руку, с озорными синими глазами, мелькающую то в кухне, то в зале. Не раз ловил он на ней жадные взгляды заезжих, но был спокоен. У него хватило ума ни разу, даже под горячую хмельную руку, не попрекнуть ее девичьим грехом. Теперь тем более не было у него оснований для ревности. Не раз он задумывался, за что эта умная своевольная женщина так любит его? И не найдя подходящего ответа, не без самодовольства ухмылялся в свои висячие чумацкие усы.
— А почему бы ей меня не любить? — на том и кончались его размышления о существе непонятной жениной души.
Спокойствие и уверенность, что в доме все в порядке, что Мотря все соблюдет, как надо, были тверды и незыблемы. Беспокойство шло с другой стороны. Мытарствуя по свету больше половины своей сознательной жизни, он по — звериному научился чуять опасность. И когда лихие люди на конях осенней темной ночью в каких‑то двух — трех верстах рт дома остановили его бричку и зверски до полусмерти избили его, даже не поинтересовавшись содержимым его карманов, а деньги у него при себе были немалые, тяжкую думу задумал Родион. Нюхом бывалого человека он связал эту историю с тем слухом, что передал ему верный человек на прошлом воскресном базаре. Он говорил о том, что казаки недовольны тем, что городовик Худолей богатеет в своем шинке на станции, когда тот же шинок мог содержать любой заможный казак. Говорил о том, что кто‑то пускает слухи о худолеевых темных делах с постояльцами, о том, что он замешан в конокрадстве… Хоть и вздорные то были слухи, и в таких вещах, как конокрадство ничего не докажешь, не поймав с поличным, но Родион знал об извечной вражде казаков к иногородним и о самых диких формах, которые она иногда принимала. Его достаток колом стал у них в горле. Конокрадство — страшный грех среди станичников, где конь — это сытая жизнь, а его утрата — почти голодная смерть. Даже ненароком бросив такое слово, можно разжечь страсти. А тут враги не жалеют яда и красок на подробности. Страшная вещь — такая клевета. Иногородний фактически бесправен в станице и с ним возможно любое беззаконие. Вплоть до красного петуха среди ночи.
Сумно на душе Родиона последние дни. Вот и сейчас едет он, поспешая засветло добраться до дому, а на душе беспокойно. А тут еще болит нога с той осенней ночи. Как он тогда
остался жив — никому неведомо. А тем, что сотворили с ним лихо — меньше других. Весть о том, что Худолея за станицей ограбили и зарезали, и сам Худолей, измордованный, истекший кровью, свесившийся с брички без кровинки в лице, доставленный к порогу своего дома умной лошадью, прибыли одновременно. Услышав от знакомого, приехавшего с базара, о смерти мужа и тут же увидев его самого, Мотря, как и пристало ей, не тратила силы зря и даже не пыталась голосить, как это принято у баб. Ее проворные руки только мелькали, а лицо мало чем отличалось от бледного до синевы лица мужа. Губы были накрепко сжаты, глаза из голубых стали серо — зелеными, и лишь изредка она глухо бормотала такие слова, услышь их любой мужик — содрогнулся бы.
