— Может уступит он кусочек землицы от своего большого двора мастеровому человеку? Самую малость земли, чтоб только построить дом и рядом с ним мастерскую? А деньги за ту землю можно получить хорошие. Да и соседство мастерового человека — разве не польза хлеборобу? То ход починить, то колесо быстро сменить в горячую пору. Не зря ведь говорят, что покупая дом, выбирай соседа.
Кряхтел горестно Браславец. Куда уж больше позора для казака, — на базу его поселится городовик? А куда денешься? Скоро уборка, а где взять денег, чтоб нанять работников, машину? Хорошо тем, у кого полна хата мужиков. Что будешь делать, когда его Онисья Григорьевна родила ему пять дочек и только предпоследнего, как в насмешку, единственного сына. Девчата и красивые, и чернявые, да баба в хлеборобстве не работник, а одно огорчение. Будто и не человек она вовсе у казачества, и землей обделена. Только и того утешения, что за казацкой дочкой не обязательно приданое. Больше того, отец рассчитывает взять еще столового за дочек деньгами от пятидесяти и даже до ста рублей, если очень повезет. Да когда это еще будет? А пока дочки малые, надо их кормить, а Михайле загодя копить деньги на казацкую справу.
Пришлось согласиться уряднику Браславцу и продать кацапу часть своего база. Вот и смотрит он уже который год, как ведет свое дело Калинцев и незлобную его душу нет — нет и посетит тяжелое завистливое чувство.
Дом Калинцев поставил, как и принято на Кубани, саманный, но подвел под него кирпичный фундамент и покрыл черепицей. Окна прорубил большие, наличники украсил своей работы затейливыми деревянными кружевами. А в доме — полы, не то что глинобитная доливка [5] у Браславца. Земли у Калинцева после постройки дома почитай что не осталось. Оттого и притулил он к самому дому сарай, а под ним вырыл и обложил кирпичом большой погреб. Мастерская, длинное и просторное помещение, была в 5–7 шагах от крыльца дома. И дом, и мастерская своим фасадом выходили на улицу. Это так было не похоже на казацкие дома, что строились в глубине двора, утопая в зелени вишневых садов, и перед ними в палисадниках до поздней осени ярким цветом полыхали мальвы. Хоть и любила цветы Пелагея Егоровна, да где ж тут в таком крохотном дворике их разведешь? А у них в России дома тоже ставили окнами на улицу. Видно последней живой данью далекой среднерусской родине был клен — единственное дерево калинцевского подворья, что рос и старел вместе с хозяевами.
Поля рожала часто: Васю, Нюню, Дуню, Павлика, Володю, Манечку, Гришеньку. Были и еще, да умирали младенцами. Дело Захара Ивановича крепло. Заказы выполнял быстро, добротно, по цене божеской. Заказов было много, колеса так и трещали на ухабистой дороге и дырявом мосту. Ребята еще подрастают. Конечно, и от них помощь, да и обучаются ремеслу. Дуня и та — стружки уберет, самовар поставит, в лавку за табаком сбегает. Но руки нужны крепкие, рабочие. Мужские руки нужны Захару Ивановичу. Вот и вспомнил он, что осталась у него в рязанских землях родня. Вечно полуголодные, с заботами о своем многочисленном семействе, каким был бы он сам, не подайся в молодые годы в чужие края. Выписал к себе Калинцев родственников. Кто из них знал ремесло, кого подучить надо было. За эти годы перебывали у него брат Поли Никишок, племянники Гришка, Тарас, Ионка — родной брат Захара Ивановича. Работали хорошо. Ели все за одним столом; вначале хозяин с рабочими, потом — семья. Денег им Поля, неизменный его казначей, давала мало. Знала, что любят выпить братцы, привыкли дома заливать тоску. Деньги по почте она слала их семьям. И шли из родных мест письма с низкими поклонами Полюшке и Захару Ивановичу с пожеланиями всякого благополучия, поклоны мужьям — кормильцам и перечень нехитрых деревенских новостей. А иногда получали немудрящие гостинцы — холст домотканный на полотенце, потоньше полот — но на рубашки. Грели душу Пелагее Егоровне эти рубашки, милой прохладой холодило лицо мокрое холщовое полотенце.
Уж чего она только не говорила своим дочкам о том полотне, когда долгими зимними вечерами они шили, мережили, вышивали, готовя с малых лет себе приданое.
С некоторых пор Поля потеряла покой. Приехал из Рязани брат ее Никифор. Из деревни он давно ушел, работал в Рязани на какой‑то мануфактуре. Сестра писала из деревни, что Никишок не в ладах с полицией. Только такого товарища не хватало ее Захару! Не воздержан Захар на язык. То царя- батюшку ругает, то казаков дразнит, а того не подумает, что без него будет с детьми и с нею. Потом раз видела она какого‑то мужика, что спал в мастерской в стружках. Спросила мужа вроде так запросто, без интереса, кто такой и зачем. И ее Захар, такой выдержанный и спокойный, даже цыкнул на нее. А когда она, непривычная к такому обращению, попыталась что‑то возразить, молча пошел в дом, достал из шкафа почти новый свой костюм, очень приличное еще пальто, которое она хотела переделать Павлику, и отнес в мастерскую. Хоть и не видела она, но не сомневается, что и денег дал тому темному человеку. В том, что тот человек темный, она была убеждена.
Тревожно у нее на душе, а тут еще Никишок вчера запел в мастерской:
По пыльной дороге телега несется,
в ней два жандарма сидят…
Песня‑то запрещенная. Хоть и тихо поют, а хорошо слышно. Так и видит она тех жандармов, что, не дай Господь, сидят по сторонам ее Захара. Жутко.
Сегодня Пелагея Егоровна совсем потеряла голову. С утра вроде ничего не предвещало беды. В мастерской раздавался привычный стук, говор, иногда смех. Потом она видела, как через маленькую калитку в заборе, что отделяет их от двора Браславца, прошел в мастерскую Василий Григорьевич. Мало ли чего старику надо? Захаживал он не раз к Захару Ивановичу. Иногда по делу, просил подсобить по хозяйству, иногда без дела, просто побалакать [6]. На этот раз он выскочил из мастерской как ошпаренный и, что‑то бормоча и размахивая руками, в сильном возбуждении прошел к себе во двор. Не успел он дойти до калитки, как из мастерской грянул такой взрыв хохота, как только крыша не обвалилась. Даже не верилось что там с ее Захаром всего трое мужиков.
А потом из мастерской вышел Захар. Он был явно взволнован, но не хотел этого показать. Была в нем этакая бесшабашность, какая‑то расчетливая лихость в движениях и еще что‑то, ей непонятное, что и удержало ее от расспросов. Не торопясь, муж переоделся в лучшую свою тройку, только прошлой весной купленную в Ростове, как‑то особенно лихо надвинул котелок, взял трость и не без самодовольства покосился на себя в большое трюмо, что в зале. Время приближалось к обеду, но она не посмела ему об этом напомнить. С затаенной тревогой она смотрела на его переодевания и молчала. Потом он как будто невзначай, будто только что увидев ее, заговорщицки лукаво подмигнул ей и вышел.
Когда она в полной растерянности, открыв калитку на улицу, стояла в ее проеме, а сзади нее — притихшие и серьезные Никишок и Гришка, мимо бодрым шагом, совсем не приволакивая по — старчески ноги, как бывало, прошел возбужденный сосед в Черкесске, позвякивая медалями, с кинжалом на поясе, как положено по форме.
Никишок рассказал ей, что Василий Григорьевич действительно зашел к соседу потолковать о делах. Была у них такая нескончаемая тема для разговора. Сосед хотел иметь линейку, Калинцев мог ее сделать. Мог и уже кое‑что к ней делал, хотя доподлинно знал, что денег у Браславца на нее нет. Нет и не будет. А Захар Иванович на них и не рассчитывал. Более того, он уже договорился со своим земляком — кузнецом, что тот окует ее железом, как положено, а они, два мастеровых, сочтутся работой. Хотелось ему угодить разлюбезному соседу. Сколько уж лет жили они в мире и дружбе. Браславец любил калинцевских детей, особенно выделяя умелого во всякой крестьянской работе Васю и красивую чернявую Дуню. Но что‑то, вероятно, было в этом извечном разговоре о линейке унизительное для казака — хозяина, хоть и бывшего, но все же хозяина той земли, где живет этот городовик. Возможно, он догадывался, что Захар Иванович не возьмет с него денег и заранее терзался этим унижением. Может быть, ему самому было неловко приходить вот так, отрывать людей от работы и вести этот разговор. Может просто он в этот день, как говорится, не с той ноги встал и ему во всем, даже в невинном хихиканьи Гришки, почудилась насмешка. Только он внезапно переменил тему и тон разговора и выпалил:
— Ты, той, Захар Иванович, трошкы пожив на моей земли, трошкы мы тоби заплатымо — ехав бы ты у свою у Россию…
Так неожидан был этот поворот, что Захар первое мгновение даже опешил. Но потом быстро справился и… показал ему дулю, кукиш.
— А это ты видел, сосед?
Вот тогда‑то и выскочил как ошпаренный казак Браславец, униженный и оскорбленный беспредельно дулей от городовика.
Едва он выскочил, как Захар Иванович, видя такую убийственную реакцию, еще раз задумчиво воззрился на свой мозолистый кукиш и на этот раз все они — и он сам, и его невольные зрители — грохнули во все свои здоровые легкие.
