Они увидели его как только вышли из троллейбуса па кольце.
Парнишка стоял неподалеку от главного входа в аэровокзал. В одной руке он держал транзисторный магнитофон, другой прижимал к себе гитару — она висела па веревочке, перекинутой через плечо. На бледном остром лице не было беспокойства. Он что-то жевал — скучающе, медленно, не разжимая рта, и независимо поглядывал по сторонам безмятежными светлыми глазами.
«На пом будут синие джинсы и апельсинного цвета рубаха», — вспомнилась фраза из письма.
Все сходилось.
— Папа, это он? — одними губами спросила Танечка, и в глазах ее, таких же светлых, но тревожных, Николаи Петрович увидел смятение.
— Он, Танечка.:. Кажется, он… — голос предательски дрожал.
Николаи Петрович хотел подойти, но отказали ноги, стали чужими, деревянными. Ом вынужден был опереться на плечо дочери. Стоял, пытаясь усмирить разбушевавшееся сердце, и вдруг почувствовал, как девичья щека прильнула к его руке. И от этого прикосновения, такого тихого и робкого, он снова обрел силы, сделал шаг вперед, позвал сдавленно и вопросительно:
— Валерий?
Парень вскинул голову. В ту же секунду Таня вырвалась и побежала. Николай Петрович видел, как она остановилась на мгновение возле парнишки, поднялась на носки и, обхватив его за шею, поцеловала. И еще Он видел, как отшатнулся Валерий в первый миг от неожиданности. А потом, когда Таня отступила, растерявшись, видимо, от собственной смелости, лицо Валерия тронула улыбка.
— А… Сестрица, насколько я понимаю. Что ж, рад познакомиться… — Он откровенно раз гл яды вал ее, ощупывая глазами лицо, плечи, грудь, ноги. Затем в обратном порядке.
Что ж, славная сестрица, есть на что поглядеть!
Он наклонился и покровительственно чмокнул, ее, в щеку, а — Еще раз здравствуй! Ну, а где же…
И тут они впервые встретились глазами — Николай Петрович, приросший к месту с букетом в руках, и парнишка в синих джинсах и оранжевой рубаке, с гитарой на веревочке через плечо.
Отец и сын.
Николай Светланов учился на четвертом курсе педагогического института и работал вожатым в школе. Выл он ясноглазым кудрявым парнем, невероятно тощим, по жилистым и неутомимым. Играл в волейбол за сборную курса, возглавлял культмассовый сектор комитета комсомола, ко всему прочему был еще старостой группы и активным членом НСО. Как он умудрялся совмещать все это с работой в школе, объяснить он и сам затруднился бы. Выручало, видимо, то, что школа находилась неподалеку, а старшие курсы занимались во вторую смену. Во всяком случае, в школе его любили, ребята между собой называли «Светлаша», прозвище укоренилось, и в один прекрасный день у директрисы, которая в нем души не чаяла, вдруг вырвалось на педсовете: «Светлашечка, вы их всегда защищаете! (речь шла об учениках) Вот скоро придете к нам педагогом, тогда узнаете!..» Она не сомневалась, что, получив диплом, он будет работать в школе.
Затем прозвище перекочевало в институт, и никто уже не удивлялся, когда по коридорам разносилось: «Светла-а-а-ша-а, в комитет!»
Во время зимних каникул Никола»! повел своих школьников в театр, на премьеру «Машеньки» Афиногенова. Это был дипломный спектакль молодежной студни, над студией шефствовал горком комсомола, накануне было много разговоров о том, что студийцев надо поддержать, что если спектакль станет событием, то, возможно, студия превратится в самостоятельный молодежный театр, о котором давно все мечтали. Николай тоже так считал, поэтому он с удвоенной энергией распространял билеты. А главное — в роли Машеньки дебютировала на большой сцене Людочка Спицына, бывшая сокурсница Николая, которая год тому назад бросила институт, чтобы целиком посвятить себя театру, как она объясняла. Многие, особенно женская половина института, не одобряли ее поступок, считали, что ей просто лень учиться, красивой жизни захотелось. Другие, в том числе Николай, защищали Люду, говорили, что это призвание, а если человек чувствует призвание, он должен все бросить, идти туда, куда его влечет «неведомая сила», то есть талант.
«Талант, — фыркали бывшие подруги, — где вы его увидели? Ничего в ней нет, кроме смазливой физиономии и вызывающей фигуры!» Ребята посмеивались, девушки обижались. И вот сейчас, на премьере, должен был решиться давний спор.
Но дело было, конечно, не только в этом. С первых дней в институте Николай заглядывался на Люду, хотя не признавался в этом не только ей, но и самому себе. Объяснял свою симпатию к девушке тем, что Люда — душа студенческого драмколлектива, а он, Светланов, отвечает за сектор. На самом деле душой коллектива был сам Светланов: на сцене он не играл, но был и завхозом, и администратором, и директором, и еще бог знает кем… Костюмы и декорации — Светланов, зарплата руководителю — Светланов, спектакль к студенческому вечеру — Светланов… Он доставал, уговаривал, советовал, привозил, увозил, сидел вечерами на всех репетициях, орал громче всех, когда что-то не получалось, аплодировал горячее всех, когда получалось. Это ведь он сам на первых порах уговорил Люду прийти в драмкружок, попробовать себя на сцене, а затем бурно переживал каждый ее успех, каждую неудачу. Переживал он и ее уход из института, только вида не показывал, наоборот, спорил, защищал, доказывал, что она правильно поступила, пошла по велению сердца.
А у самого в это время сердце щемило нестерпимо, чувствовал он, что теряет ее, уходит она от него в другой мир, где все будет совсем иное, и вряд ли она когда-нибудь вспомнит о нем, о нелепом влюбленном «культмассовике», который даже намекнуть ей о своих чувствах не осмелился.
Раза два подходил он вечером к театру, где занималась студия, хотел увидеть Люду, поговорить, но все неудачно. Один раз он даже не увидел ее: сначала сказали, что она занята, скоро выйдет, а потом, когда уже все разошлись, выяснилось, что она давно ушла. В другой раз она вышла вместе со всеми, радостно возбужденная, звонкоголосая, она что-то говорила и жевала на ходу, смеялась и принимала поздравления, и оглядывалась, выискивая кого-то глазами, пока они все, вышедшие из театра, бежали к машине — большому театральному автобусу, который должен был их везти куда-то… Искала она, конечно, не его, не Светланова, но так уж получилось, что внутренне он отозвался на этот ее ищущий взгляд, сделал шаг навстречу…
Она не заметила его, пробежала мимо, и лишь потом, из автобуса, когда все высовывалась из окна, ища кого-то, наткнулась взглядом на него.
— Ой, Светлашечка! Родненький! Господи, как же это я мимо тебя пробежала?!
— Ничего, — улыбнулся Николай, — ты же не знала, что я здесь.
— Ну, конечно, не знала! — она ласково улыбнулась ему, а глаза ее продолжали искать кого-то сбоку и сзади Светланова. — А ты… здесь…
Она явно хотела спросить, случайно ли он здесь оказался, и впервые он решился сказать правду:
— Знаешь, давно хотелось тебя увидеть.
— Ой, как обидно! — в ее голосе зазвучали самые натуральные слезы, но тут же исчезли, когда она стала объяснять, что должна сейчас ехать вместе со всеми.
— А далеко вы едете? — спросил Николай.
Граждане, далеко мы едем? — обернулась она к кому-то в автобусе. Ей стали хором растолковывать что-то сквозь взрывы хохота, она крикнула: «Пошляки!», высунулась из окна и, приложив ладони ко рту, проговорила страдальчески, но так, чтобы только он слышал:
— Куда-то к черту на рога! К Сержикову — Еланскому! Отмечать! Мы только что спектакль сдали — традиция такая!
Она махнула ему рукой, чтобы он подошел поближе, и когда Светланов приблизился почти вплотную, перегнулась еще больше, изловчилась и погладила его по голове.
— Светлашечка, миленький, ты прости, что получилось так, ладно? — она провела пальцами по его лбу, по щеке. — В другой раз приходи, обязательно! Слышишь?!
Автобус уже поехал, а она еще что-то кричала ему он не разобрал, только слышал, как в машине опять брызнул смех.
К театральному подъезду Николай больше не ходил. Порывался, правда, несколько раз, но вспоминал этот смех — и желание пропадало. Потом до него дошли слухи, что у Людочки был «очень серьезный роман с режиссером», режиссер даже из семьи ушел и жил несколько дней в театральном общежитии, но вскоре опять вернулся домой, а Людочка была «на грани самоубийства».
Вот тогда-то Светланов решил, что обязан найти Люду и протянуть ей руку помощи. Он долго ходил по вечерним заснеженным улицам, раздумывая, как это лучше сделать: пойти к ней утром домой или позвонить прямо сейчас. Было уже довольно поздно, часов одиннадцать, а пока он ходил, раздумывал, набежало еще пятнадцать минут — двенадцатый час, вообще в такое время не звонят, да еще в дом, где ты бывал раз или два в жизни, где тебя вряд ли помнят… Пожалуй, надо ждать утра… Но тут он представил себе, что, может быть, в этот самый момент Люда наливает в стакан уксусную эссенцию, а завтра утром ему скажут, что это случилось в одиннадцать часов пятнадцать минут, и всю оставшуюся жизнь он будет каяться, что мог позвонить в эту роковую минуту и не сделал этого… Он ринулся к телефонной будке, крикнул: «Дело идет о человеческой жизни», оттолкнул удобно развалившегося там длинноногого повесу, только начавшего настраиваться на «длинный треп», несколькими рывками диска набрал номер, и когда ему ответили, потребовал к телефону Люду.
