Он затылком почувствовал внимательный взгляд отца и обернулся. Вытянув губы трубочкой, словно собираясь произнести что–то вроде «м-да, проблема…», папа едва слышно барабанил пальцами по подлокотнику кресла. Он казался озабоченным и виноватым. Было видно, что ему очень жалко сына. Чтобы скрыть свою растерянность, он чуть приосанился, выпрямился, изобразил безграничное внимание, попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. Отец выглядел чересчур уж подтянутым и официальным, словно был не дома, а где–нибудь в школе на родительском собрании, где совершенно необходимо с подчёркнутым почтением слушать рассказ учительницы о Лёнькиных успехах и шалостях. Снова вошла в комнату мама и тихо села на диван.
Лёня резко захлопнул сборник этюдов Черни и поднял пюпитр, показывая этим, что ноты ему вовсе не нужны. Чего там, играть так играть… по памяти — пусть с ошибками, но смело, не боясь упрёков и замечаний, играть так, как хочется, ни на кого не обращая внимания, отбросив прочь сомнения… Злорадная мыслишка мелькнула в голове маленького музыканта: «Вот и славно! Сейчас он услышит. Не будет больше просить…» Ему опять захотелось плакать, но он снова справился с собой и опустил руки на клавиши, взял несколько аккордов, прислушался. В напряжённой, спрессованной ожиданием тишине чистым, по–человечьи живым звуком отозвалось фортепиано. Словно фарфоровая чашка упала на пол и разбилась с прозрачным звоном; тонкие осколки закружились в хрустальной круговерти горной речушки стремительно и весело. Это был как будто голос детского хора, голос прошлого и будущего, трепетный, взволнованный, безнадёжно печальный. А потом мотив подхватили взрослые; альты и баритоны запели о чём–то своём, тактично и осторожно, стараясь не нарушить гармонию негромкого детского пения. Поток воды, столкнувшись с гранитной твердью тяжеленных гладких валунов, разбивался у подножья водопада в радужную прозрачную пыль, и эту завесу сырости пронизывали последние лучи закатного остывающего солнца…
По спине у Лёньки пробежал холодок, и стало неспокойно и зябко. Он вдруг остановился, выдохнул, порывисто поднялся, вышел на середину комнаты и громко, с вызовом, объявил:
— Фредерик Шопен. «Вальс номер семь». Исполняет Лёня Ковалёв, фортепиано… фортепиано «Украина» Черниговской фабрики музыкальных инструментов имени Постышева.
— Чудесно, — совершенно серьёзно кивнул Забельский.
Лёнька снова сел за пианино и заиграл «Вальс».
…Лёд был припорошён снежком, но в свете прожекторов казался голубым и прозрачным. Звон коньков, шорох одежды, глубокое дыхание конькобежцев — всё слилось в сплошной негромкий гул, но, тем не менее, было очень тихо — потому, наверно, что не слышно было ни смеха, ни людской речи. Казалось, мир онемел и уснул; чудилось, что на льду не люди, а манекены, которые вдруг научились двигаться, но так и не стали живыми. В их мутных, остекленевших глазах отражались огни прожекторов, но если поднять голову и посмотреть вверх, окажется, что вовсе не так уж и светло — там, за прожекторами, чернело высокое холодное небо, усыпанное крупными белыми звёздами. Было по–настоящему страшно и пусто. Хотелось крикнуть, разозлиться, дёрнуть за плечо хоть одного конькобежца, заставить его улыбнуться, оттаять. Время замедлило свой бег, всё перед глазами плыло и мерцало, и не за что было зацепиться взглядом — ни одного знакомого лица, ни одной живой души… только глаза, глаза — стеклянные, мёртвые, неподвижные…
А потом из репродукторов полилась музыка. Это был седьмой шопеновский «Вальс», который рождался под чуткими пальцами маленького музыканта, испуганного и взволнованного. Но, казалось, никто не слышит это — на льду были роботы, но не люди. Звуки падали на лёд, как дождинки на асфальт — хаотично и неотвратимо, друг за дружкой, капля за каплей, но уже в полёте они успевали замёрзнуть, затвердеть, превратиться в мелкую дробь, в голубые бисеринки, звонкие и подвижные, как ртуть. Что это было? Серебристое стаккато вирджинала? Весёлая россыпь челесты? Чопорная вязь клавесина? Да нет, нужно только прислушаться — разве сравнится всё это с тёплым, одушевлённым, по–домашнему уютным звучанием фортепиано?
Мелодию подхватили оркестр и детский хор, и уже не было ясно, «Вальс» ли это Шопена, «Stabat mater» Перголези или «Реквием» Керубини. Музыка нахлынула тёплой клейкой волной, и сделалось вдруг как–то захолустно на душе у Лёньки, одиноко и тоскливо. Чьи–то мягкие руки подняли его над землёй и понесли куда–то бережно и осторожно. Внизу, далеко внизу, остался и каток с онемевшими конькобежцами, и отец с мамой, и любимый асфальтовый городок с друзьями, учителями, с тихими внимательными кошками у двери подъезда в маленьком дворике, летом утопающем в зелени, но теперь по–бродяжьи оборванном и голом. Лёньке не было страшно, но он зажмурился, задержал дыхание и почувствовал на своём лице цепкую бесцеремонную хватку вьюги. Больно покалывало щёки. Пальцы ветра сначала были холодны и грубы, но потом Лёня привык, согрелся, кожа ужаленного морозом лица стала тёплой и мягкой, и только обветренные губы затянуло сухой корочкой, мешающей улыбаться и кричать от восторга…
Он убрал руки с клавиатуры, поднял голову, оглянулся. Отец и мама удивлённо смотрели на сына. Забельский достал из кармана платок и промокнул лоб.
— Нужно обязательно выпить раунатин, — пробормотал он.
Мама подошла к Лёньке, взяла сына за подбородок, внимательно посмотрела ему в глаза.
— Лёнь, что это с тобой?
— Н-не знаю… А что?
— Ну как же, глянь на себя в зеркало! У тебя на лице какие–то пятна. На щеках как будто следы пальцев… Нет ли у тебя температуры?
Она губами потрогала Лёнькин лоб, потом проверила тыльной стороной ладони, пожала плечами: лоб был холодным.
— Мне кажется, что я долго бежал по снегу, а теперь не могу отдышаться, — признался Лёнька. — Пустяки, сейчас пройдёт.
— И всё–таки надо поставить тебе градусник…
Виталий Сергеевич что–то написал в дневнике, медленно поднялся, кивнул головой и побрёл в прихожую. Согнувшись пополам, он неловко, с одышкой, завязал шнурки на ботинках, потом долго сражался с собственным пальто, не в силах попасть в рукава. Отец Лёньки помог учителю одеться. Забельский вышел не прощаясь и тихо закрыл за собой дверь.
— Ну вот, — почему–то огорчилась мама, — даже воды не выпил. Наверно, ему совсем худо…
— Пойду–ка я провожу его, — решил отец и снял с вешалки свою куртку.
Но тут снова постучали — громко и требовательно. Это был учитель. Он стоял в дверном проёме сутулый, смешной, жалкий и добрый. Папа вопросительно глянул на Забельского.
— Я поставил ему пять с плюсом! — торжественно объявил Виталий Сергеевич.
И поднял вверх указательный палец, словно обозначив в воздухе жирный восклицательный знак.
А когда заметил, что хозяин одевается, чтобы отправиться за ним вдогонку, произнёс с мягкой укоризной:
— А вот это вы напрасно. Провожать меня не надо. Со мной всё в порядке.
Он на секунду задумался, потом усмехнулся и сказал:
— Какой сегодня день… счастливый! Не правда ли?
И, не дождавшись ответа, неуклюже заковылял по ступенькам вниз.
Ковалёвы вернулись в комнату. Лёнька подошёл к окну и выглянул на улицу. Был тихий зимний вечер. На свету, под фонарём, кружились снежинки. Они тихо опускались на землю, лучились, искрились, сверкали цветными огоньками. Под окнами задумчиво гуляли дворовые кошки.
«Конечно, теперь на «Авангарде» катаются только взрослые», — подумал Лёнька.
Но тут отец сказал:
— А шо ж мы ждём? Одеваться! Да поживее!
Мама испуганно посмотрела сначала на него, а потом на будильник, и даже протянула было ладонь к циферблату, словно прося помощи, но промолчала, только руками развела. Лёнька не поверил собственным ушам. Наверно, папа шутит…
— Ну шо ж ты, гвардеец, не понял меня, что ли? — притворно рассердился отец. — Две минуты тебе на сборы!
— Слава, глянь на часы. Ты с ума сошёл! — воскликнула мама.
— Ничё–ничё–ничё…
Всё вдруг ожило, зашевелилось. Мама бросилась в прихожую первая, за ней — Лёнька с отцом. Оделись быстро — дело–то, в общем, привычное, — потом схватили коньки и выбежали из дому.
Под ногами похрустывал снег. Было свежо и морозно. Они почти бежали по улице, изредка прикрывая ладонью рты, чтобы не застудиться. Лёнька ничуть не уступал отцу в скорости. Он ещё не знал, что в кассе «Авангарда» будет длинная очередь и папе придётся взять для Лёньки взрослый билет, а потом долго уговаривать вахтёршу пропустить маленького сына на каток. Да и там, на стадионе, отцу уже не доведётся сегодня покататься в своё удовольствие. Он легко подтолкнёт Лёньку на лёд, а сам останется чуть сзади, всего в шаге от сына, чтобы уже ни на секунду не упустить его из виду…
