— Конечно, слышу.
— Не верите?
— Почему не верю?
Наступило тягостное молчание.
— Никогда я не чувствовала себя такой беззащитной, такой жалкой, — продолжала Майя, сникнув. — Хотела подойти к ним и задушить обоих. Не смогла. Мой усатик побежал к автобусной остановке, а Бике стояла, смотрела ему вслед. Потом повернулась и пошла назад. Я уговаривала себя: "Нельзя желать другому зла. Навредив другому, не станешь счастливей". Бике прошла мимо меня, словно ничего и не случилось. Откуда она могла знать, что со мной? Всю ночь я то плакала, то сама себя успокаивала. Ну чем виновата передо мной Бике? Кто знает, быть может, он специально у меня поселился, в этом доме, чтобы быть поближе к Бике, — никаких клятв он мне не давал! Так уж, видно, мне на роду написано, милый сосед!
Мы встали. Майя как не поздоровалась, так и не попрощалась со мной — пошла к лагерю, куда уже тянулась вереница родителей.
Я поспешил на дачу. Меня, наверное, совсем заждались с завтраком. Но шаг мой невольно замедлился. Сколько раз мы ходили здесь, под могучими, много повидавшими и много слышавшими платанами с Акджагуль!
Да, девять лет назад здесь, в этом чудесном уголке, мы связали свои судьбы. Нашей совместной жизни не предшествовали бесконечные сладкие встречи, обещания, клятвы. Во всяком случае, я вовсе не хочу произносить это высокое слово — любовь. Не могу и не хочу хотя бы потому, что даже самая искренняя симпатия — еще не любовь.
Что же все-таки привело нас с Акджагуль к совместной жизни?
Акджагуль не из красавиц. Но мы много говорили с ней, и после каждого разговора Акджагуль становилась мне ближе. Помнится, она рассказала, как тайком уехала учиться в Ашхабад. Родители были категорически против. Уехала и окончила институт без всякой помощи с их стороны. А как жила без помощи, никогда не рассказывала.
Сочувствие к Акджагуль горячей волной окатило меня. Только сейчас, здесь, под древними платанами, я понял, что моя Акджагуль — личность.
Да, только сейчас, спустя столько лет после моего решения жениться на ней, мне стало ясно, какой смелый шаг я сделал тогда. Я не понимал ее. Не оттого ли все наши беды, что я не мог разобраться в ней, в себе?
Интуитивно я восстал против этого, когда вытаскивал вещи Акджагуль на улицу. Второй смелый шаг, на который я решился в своей жизни.
Раскаиваюсь ли я сейчас в этом?
Пожалуй, нет. Ни в первом, ни во втором поступке. И вовсе не оттого, что считаю себя правым. Мало кто из нас, мужчин, способен подвергать себя жестокой самокритике. Мы требуем ее от других, особенно от жен, но себя в глубине души считаем непогрешимыми.
Мне по душе жизнь семьи Посалаков. Гумры, безусловно, из тех, про которых не посмеешь сказать, что она несовременна или бездуховна. Она по-своему красива и умна.
Совсем другая Огулнияз. И хорошо, что жизнь ее семьи так резко изменилась.
А за окошками Майи — другой мир. Майин мир ближе всех к миру Акджагуль. Но Акджагуль живет этажом выше Майи — как в буквальном, так и в переносном смысле. Майя непосредственна и искренна, но ее кругозор замкнут на личной жизни. Крушение личной жизни для Майи — трагедия, для Акджагуль — нет…
Я вспыхнул от стыда, вспомнив сейчас, что значила для Акджагуль та конференция, на которую она убежала, бросив гостей. Это была конференция района, именно Акджагуль доверили вести ее. Да Акджагуль нужно было встретить цветами в тот день, нужно было устроить пир, а я… А я, самовлюбленный эгоист, выбросил ее вещи на улицу.
Кора громадного платана, под которым я остановился, изранена ножом: кто только не пытался увековечить на ней свое имя! Гордая крона могучего дерева покачивается в чистом голубом небе. Платан даже не заметил царапин, нанесенных его туловищу. Как гордо, с какой уверенной сдержанностью и достоинством несла Акджагуль бремя моего глупого самоутверждения! Я резал ее по живому, доказывая свое превосходство, мнимое, тщеславное превосходство. Осел!
Я оглянулся. По тенистым аллеям Фирюзы шли люди, весело журчала вода в арычках, радостно сияло солнце.
На душе у меня стало легко. Глубоко вздохнув, я почти побежал к Акджагуль.
Перевод Т.Ошаниной
Бахши — музыкант и певец-импровизатор.
Яшмак — платок, которым замужняя женщина прикрывает нижнюю часть лица.
Пальван — силач, богатырь.
Чал — кислое верблюжье молоко.
Чокаи — кустарная кожаная обувь.
Каурма — жареное мясо.
Борук — головной убор замужней женщины.
Карта — участок хлопкового поля.
Чарыки — грубая обувь из сыромятной кожи.
Новруз-байрам — праздник Нового года, совпадает с днем весеннего равноденствия.
Дойдук, Бессир, Огульгерек, то есть: "Хватит", "Довольно", "Нужен сын" — такие имена давали девочкам в тех семьях, где долго не было сыновей.
Бушлук — дословно: радостная весть, в обыденной речи — подарок за радостное известие.
Тунче — самодельные, клепанные из листового железа котелки.
Гонри — кустарник, растущий весной необычайно быстро.
Тамдыр — глинобитная круглая печь, где туркмены пекут чуреки.
Созен — кустарник песчаных пустынь.
Селин — трава, растущая в песках.
В обыденной речи туркмены называют жену "мать детей наших", мужа — "отец детей наших".
Саккалдаш — одногодок, сверстник.
Потерять папаху — потерять честь мужчины.
Муса пигамбер — мусульманский святой, всесильный, всемогущий.
Тельпек — папаха из длинношерстной овчины.
Один из главарей басмачевских отрядов.
Сейчас в Туркмении русский алфавит (на момент написания книги — прим. ANSI).
Коюн — баран.
Арслан — лев.
Карун — жадный.
Дарак — здесь: специальный гребень, которым пользуются ковровщицы при изготовлении ковров.
Дастархан — скатерть.
Намазлык — специальный коврик, на котором стоят, совершая намаз.
Тайхар — ослик, осленок.
Италмаз — собаке и то не нужен.
Сачак — домотканое, из верблюжьей шерсти и хлопчатобумажных нитей полотенце для хранения хлеба. Употребляется вместо скатерти.
