— Горит… — шептали между собой с каким-то особенным выражением солдаты. — Ишь, проклятые…
Семеновский полк остановился, пропуская перед собой колонну бородатых ополченцев с крестами на шапках.
— Ну, слава богу, вся Россия в поход пошла! — радостно сказал шедший рядом с Матвеем солдат, глядя на ополченцев, которые маршировали бодрым шагом, как настоящие солдаты.
Подпрапорщик Якушкин с торжествующей улыбкой обратился к Матвею:
— Слышал? Теперь я верю, что мы победим! Не унывай, победа за нами!
После двух переходов по Рязанской дороге Кутузов приказал остановиться на дневку и затем свернул на старую Калужскую дорогу. С целью обмануть неприятеля и убедить его, что русские отступают к Коломне за Оку, он оставил на Рязанской дороге арьергард под начальством генерала Милорадовича. Через несколько дней русская армия вышла на Калужскую дорогу и расположилась на отдыхе у Красной Пахры. Таким образом, Кутузов завершил боковое движение вокруг Москвы, отрезав Наполеона от полуденных губерний, изобиловавших запасом провианта. Французы на время потеряли из виду русскую армию, продолжая поиски в направлении Коломны. Это только и нужно было Кутузову для укомплектования армии и пополнения боевых припасов. От Красной Пахры он подвинулся несколько назад, к Тарутину, где устроен был укрепленный лагерь. Обозревая лагерь с высокого берега реки Нары, Кутузов обратился с довольным видом к окружавшим его генералам и офицерам со словами: «Теперь ни шагу назад!» Эти слова немедленно разнеслись по армии и передавались из уст в уста. «Ни шагу назад!» — весело повторяли солдаты.
Однако при всей безопасности тарутинского лагеря Кутузов принимал меры предосторожности и предписал казачьим разъездам следить, не прорубает ли неприятель дорогу сквозь окружавшие лагерь обширные леса.
— Полагаю, не сунется сюда Бонапарт разбивать себе нос, — сказал он однажды генералу Раевскому при осмотре лагеря.
А если пустится в обход? — спросил Раевский.
Кутузов прищурился:
— В обход? Ну нет! Разбить меня он может, а перехитрить — никогда!
Тарутинский лагерь кипел весельем. По вечерам в наскоро устроенных шалашах гремела музыка и раздавались звонкие песни. Все пережитое казалось тяжелым сном. Армия как будто пробудилась к новой жизни. Погасло в памяти зарево горящей Москвы, и крепло убеждение, что близок час расплаты за оскорбленное отечество.
Матвей помещался в одной палатке с князем Трубецким и Якушкиным. Несмотря на утомительные переходы и тревожное состояние духа, он не забыл о Малафееве и послал из Можайска с одним знакомым адъютантом письмо своей тетушке Екатерине Федоровне Муравьевой, которая оставалась еще в Москве. Перед этим он, не показывая и вида, что знает что-нибудь, стороной выспросил у Малафеева все необходимые сведения, которые и сообщил тетушке. Ответ пришел скорее, чем он ожидал.
Однажды вечером, когда Матвей, Трубецкой и Якушкин сидели за ужином и пили вино, поднялся край палатки и показались два молодых офицера: один в форме инженерных войск, а другой в ополченской шапке с крестом.
— Брат, Матюша! — воскликнул один из вошедших, бросившись в объятия Матвея.
Это был Сергей, возмужавший и загорелый. Матвей не мог опомниться от радости; он расстался с братом еще в Петербурге и с той поры не имел от него никаких вестей.
— Ты жив, здоров! — повторял он. — Как я счастлив!
— Рад видеть вас целым и невредимым! — сказал Трубецкой, крепко сжимая руку Сергея и целуя его.
Якушкин обнял его молча. С обоими Сергей был знаком с Петербурга.
— Ну, а его неужто не узнаешь? — проговорил Сергеи, взяв под руку молодого ополченца и обращаясь к Матвею с веселой улыбкой.
Вглядевшись в красивого юношу с вьющимися волосами, выбивавшимися из-под шапки, Матвей узнал Никиту Муравьева, своего двоюродного брата, сына писателя Михаила Никитича Муравьева.
— Никита!.. — воскликнул он, прижимая его к груди. — Ты как здесь?
— Когда отечество в опасности, каждый, кто в силах, должен стать на его защиту! — вскинув голову, произнес Никита. — А у меня, слава богу, сил достаточно.
— Как же maman отпустила тебя? — спросил Матвей.
— Это целая история!.. — смеясь, сказал Сергей.
— Ну, глупости! — прервал его Никита.
— Нет, дай расскажу, — возразил Сергей. — Сколько он ни приставал, тетушка его не пускала, потому что он здоровьем слаб…
— Нисколько не слаб, — недовольно заметил Никита, — небольшая простуда…
— Так вот, он тайком сбежал, как был, в своей куртке и в плаще, — продолжал Сергей. — А крестьяне но дороге приняли его за француза, отколотили и привели к Ростопчину как шпиона. Тот сообщил тетушке, которая разыскивала повсюду своего Никотеньку — двое суток глаз не смыкала. А тут как раз собирали ополчение. Ничего не поделаешь, пришлось дать согласие. Нельзя же, в самом деле, препятствовать благородным порывам!.. А кстати, тебе письмо, Матюша… Где оно у тебя? — обратился он к Никите.
Тот неторопливо вытащил из кармана своей ополченки смятое письмо и подал его Матвею. Письмо было от Екатерины Федоровны Муравьевой, матери Никиты.
«Любезный племянник и друг мой Матюша! — писала она. — Письмо твое я получила в Москве, которому очень обрадовалась, узнав, что ты участвовал в ужасном сражении у Можайска. Благодарю бога, что он дал тебе столь доброе сердце и что ты, сам будучи в опасности, заступаешься за своих солдатиков. Мы с трудом выбрались из Москвы, в последнюю минуту, когда злодей уже в нее входил и теперь находимся в Нижнем. Мой Никотенька поступил в наше нижегородское ополчение, не глядя, что при выезде из Москвы простудился и долго здесь лежал в постели. Не пожалел он материнского горя. Всю надежду возлагаю на благое провидение, которое пощадит его молодость. А ты, Матюша, успокойся о своей protegee[19], Арине Терентьевой. Мне посчастливилось ее выкупить, и теперь она у меня в горничных. Имение Левашовых неподалеку от нашей нижегородской деревни, и я немедля послала приказчика разыскать твою protegee по данным тобою указаниям и условиться с госпожою Левашовой. Она же как раз в большой нужде, ибо потерпела разорение в Москве, а муж сильно проигрался в карты. А девушка эта хорошая работница и нраву хорошего. Она здесь очень мне в помощь и я ею довольна. Даст бог, кончится война, и мы их обвенчаем Скажи своему солдатику, что она очень об нем тоскует. Будь здоров и счастлив, и пусть не тронет тебя вражеская пуля. Побереги, если будете вместе, моего Никотеньку. Впрочем, ты и так это сделаешь. Тебя любящая Екатерина Муравьева».
Матвей подошел быстрым шагом к выходу и крикнул, стараясь придать своему голосу начальнический тон:
— Малафеева сюда!
Через несколько минут явился Малафеев и стал навытяжку у входа.
— Вот что, Малафеев… — начал, скрывая смущение, Матвей. — Я получил письмо… Кланяется тебе одна девушка, Арина Терентьева… Вероятно, знакомая твоя…
Малафеев, вытаращив глаза, смотрел на Матвея.
— Она сейчас служит у нижегородской помещицы Муравьевой Екатерины Федоровны, моей родственницы, — продолжал Матвей. — Горничная ее… Екатерина Федоровна… — он замялся и наконец произнес: — выкупила ее…
Он с усилием произнес это слово — «выкупила», как бы стыдясь его значения.
— Пишет, что очень ею довольна, — продолжал он.
Малафеев мигом все сообразил.
— Ваше благородие!.. — заговорил он глухим, прерывистым голосом, и слезы выступили ему на глаза. — Дозволь сказать: век не забуду, батюшка барин, ваше благородие… Душу мне воскресили…
— Ну полно, Малафеев, — прервал его Матвей, желая прекратить трогательную сцену. — Дело обыкновенное… Так что будь покоен: твою знакомую никто теперь не обидит… Ты Екатерину Федоровну знаешь?
— Как не знать, ваше благородие, — отвечал Малафеев, — они по соседству.
— Ну, а теперь ступай, — сказал Матвей и, когда Малафеев повернулся налево кругом к выходу, крикнул ему вдогонку: — Ты грамотный? Так если хочешь писать, дай мне я перешлю…
— Да, вот от каких случайностей зависит крестьянская судьба, — проговорил задумчиво Трубецкой после долгого молчания. — Если бы не случай, что было бы с этой несчастной девушкой?
— Я надеюсь на государя, — произнес Никита. — Он поймет, что нельзя в благоустроенном государстве держать людей в рабстве…
— Да, он поймет, — взволнованно подхватил Якушкин. — Ведь он русский, и у него в груди тоже бьется русское сердце!
— Вот что, друзья! — воскликнул Сергей с каким-то внезапным восторгом. — Падет Наполеон — падет и рабство. Народ поднялся против врага, познал свою силу — и не вернуть его обратно под господскую палку! Мы накануне великих событий — приближается во всем мире царство свободы. Я верю, верю! А если что — поклянемся отдать всю жизнь за освобождение народа от позорного ига!.. Война преобразила нас, открыла нам многое, чего мы не знали, дала нам новое сердце… Я видел, — повернулся он вдруг к Матвею, — как стыдно тебе было принимать его благодарность. И за что? За то, что ты исполнил долг человека… Я горжусь тобой, Матюша! — закончил он, обнимая Матвея.
