Сложно ей жилось в семье, такой добропорядочной, приземленной с хорошо организованным хозяйством. Она ведь была не старшей, но и не младшей. Никаких поблажек, никакой вольницы! Страдная пора сенокоса, уборки хлеба в хозяйстве соседа — казака Василия Григорьевича Браславца были наиболее светлыми детскими и юношескими воспоминаниями Дуни Калинцевой. Надо думать, что старый Браславец отличал этого шустрого ребенка, а потом красивую девушку от прочих калинчат. Именно ей он пел песни, что помогали казакам перенести турецкий плен, рассказывал ей о том, как это случилось под Баязетом. Неслучайно, что именно у Дуни оказалась переметная сума генерала Скакуна, с кем Браславец бедовал и сблизился в плену. Подумать только, простой урядник с генералом! А эту суму он привез как память о генерале с его похорон. Отдала ее вдова генерала, что знала о сердечной привязанности мужа к этому казаку.
Сложно жилось в семье и главе ее, Захару Ивановичу, человеку безусловно романтического склада. Но он убегал к цыганам, когда ему было особенно тошно. У Дуни такой отдушины на было. Поэтому, когда ей, не достигшей еще 17 лет, представилась возможность выйти замуж за приезжего некубанского человека, она справедливо рассудила, что хуже не будет.
Не сразу, конечно, она дошла до этой спасительной мысли. Первым делом, понятно, был протест. Причем бурный, как и вся она, как ее мятежная душа. Как же так, не нагулялась еще, никуда не выпускали, ни нарядов не износила, а сразу трах- тарарах и замуж! В глаза жениха не видала, а он вдвое ее старше, даже больше, на семнадцать лет, в то время, когда ей еще нет семнадцати.
Знала, что с матерью слезами и криком не справиться. Решила — утоплюсь! Бросилась на большую глубину и… поплыла. Хорошо плавала. Тогда убьюсь! Залезла на высокое дерево и прыгнула, но по пути вполне осмысленно зацепилась за ветку. Лазила по деревьям еще лучше, чем плавала. Когда ветки обламывались — цеплялась, но до земли не долетала никогда. И так до глубокой старости. Исчерпав все устрашающие мать доводы, решила согласиться. Благо, что сердце ее еще никто не тронул, оно было не разбужено, а человек попался хороший, умный главное. Он понимал, что этого зверька надо приручать.
Как человек бывалый и опытный, Иван Васильевич Наполов не мог не понимать, какую опасность таит в себе такая сокрушительная разница в возрасте и сам по себе легкомысленный возраст новобрачной. А если к этому прибавить ее импульсивный характер, дерзкие проделки в недалеком детстве, которые еще у всех были на памяти и на слуху, то можно себе представить, сколь велик должен быть его талант и такт воспитателя и педагога. Говорят же, что любовь делает чудеса. Вот и полюбил Наполов этого красивого породистого зверька. А Дуня, так мало знавшая ласки в детстве, ответила ему преданной чистой первой любовью.
Все бы хорошо, да какое это было время! Поженились они 27 апреля 1922 года. Наполов до революции был коммерсантом. Он имел талант к этому делу, был работоспособен, удачлив и богат. Он честно хотел приспособиться к новой жизни и верил, что это ему удастся, потому и женился, и начал все сызнова. Братья его с родной Черниговщины подались на Дальний Восток. Говорили, что там энергичному человеку, а Наполовы именно такими и были, легче жить. Там в таких нуждались и давали возможность работать, не рылись в социальном происхождении. Брат Николай писал из Совгавани, что все именно так и есть. Звал Ивана с женой к себе, если уж не на постоянное жительство, то хотя бы в гости. Дуня боялась расстаться с Павловской даже ненадолго.
С НЭПом Наполов воспрял духом. Правда, боязно было доверять такой лукавой власти, но как‑то дальше — больше разворачивался он, разворачивался. Кустарная мастерская по изготовлению вощины, здесь же продажа, а полулегально — торговля пушниной, другие коммерческие планы и дела.
За это время родилась девочка, назвали Зоей. Хилое было дитя, болезненное, не чаяли — выживет ли? Тревожно как‑то жилось, неустойчиво. Пришло известие, что расстрелян старший брат Вася, который жил с женой в Ейске, учительствовал. Ни с того, ни с сего, когда уже отца не было в живых и колесная мастерская давно пустовала, раскулачили маму.
Не надо иметь очень прозорливый ум, чтобы понять — пр звол все это. Власти вершили произвол и беззаконие. Так же обошлись и с НЭПом. Прихлопнули, и с резвостью голодных собак кинулись преследовать, опять же используя все средства. Наполова обложили непомерным налогом. Выплатить такой, даже пойдя по миру самому, было невозможно. Оказывается, так было задумано. Якобы за недоимки старых павловских купцов, что тоже поверили в НЭП, и его посадили в тюрьму, а там пытали, выколачивая золото. Золото, золото надо было большевикам. Вот и шла эта кампания с пыток непма- нов в 29–м, через Торгсин, голод 30–33 гг. В крови людской это золото, будь оно проклято.
Выпустили из тюрьмы Наполова после пыток тихо помешанным. Он боялся преследования, говорил шёпотом, оглядывался. Большого, красивого, веселого человека съели, съели без остатка. А палаческое колесо все крутилось и крутилось. То, что хозяин болен и давно уже нет никакой торговли — не повод, чтобы снять недоимки по налогам. Грозили судом, высылкой.
Вот в такой обстановке как‑то прозрачным теплым осенним днем и канул он, горемычный Иван Васильевич, головой в глубокий колодец на своем подворье. Купил он это подворье у отъезжавшего в Крым Игната Худолея.
Закричала, забилась подранком во дворе Дуня. Не знала, где муж, но сердцем чуяла беду. Прибежали соседи, в их числе и Игнат Худолей, к тому времени уже овдовевший и вернувшийся с Крыма. У матери в те поры жил, а дом ей на одном плану строил со своим. Не сразу кинулись соседи в самый угол двора к колодцу, ох, не сразу…
Почернела, помертвела Дуня после похорон мужа. Глаза потухли и не только черной одеждой напоминала она старуху. Вот тогда‑то ее впервые и назвали бабушкой.
— Бабушка, дай водички напиться!
Дом далеко от калитки, но все же видно не зря он ее так назвал, этот сорокалетний дядька — прохожий. А было ей в ту пору всего лишь 26 лет.
Однажды запущенная карательная машина большевистской власти остановиться не могла, и наполовские кости ее даже не притормозили. До сей поры хранится в семье вырезка из местной газеты с объявлением о торгах дома за недоимки все по тем же налогам. Дочка в это время перенесла тяжелую скарлатину с осложнением на глаза, почти ослепла. Дуню лишили прав. Впереди очень достоверно маячила ссылка. На работу «чуждый элемент», лишенку не брали. Помощи ждать было неоткуда.
Так она поехала в Москву за правдой. Она не знала, есть ли она там, есть ли правда в Москве тридцатого года? Она была твердо уверена, что найдет правду, и тем спасет себя и свое несчастное дитя.
Теперь, спустя более чем шестьдесят лет после этихсобытий, мне, тогда еще не родившейся ее второй дочери, кажется, что именно эта твердая вера и помогла ей. У меня в жизни были тоже непростые переделки, но я изначально знала — если я чего очень сильно захочу — обязательно добьюсь. Материнская закваска.
Она возвратилась в Павловскую с бумагой, что ей выправили в канцелярии М. И. Калинина. Снималась задолженность по налогам и она восстанавливалась в правах. С нею был подлинник той бумаги. Копия павловским властям была отправлена из Москвы почтой.
С этой‑то бумагой пошла Евдокия Захаровна Наполова к местному прокурору. Как уже известно, в Павловской никаких тайн быть не могло. Так и происхождение этого низко
рослого и злобного зимского щеня {зимское щеня, ziensky /франц/ неуклюжее, похожее на щенка 3–5 дней, Дымчатого цвета злобное животное с маленькими глазками и крепкими клыками, чей укус может быть смертельным /примечание автора/} не составляло секрета: сын богатого сапожника, хозяина мастерской в одной из станиц, который отличался особой жадностью и жестокостью, бил рабочих по физиономии голенищем, за что те в свое время и пришибли хозяина. В Павловской же прокурор Воронский выдавал себя за пролетария и блюл социальную чистоту ее обитателей. А когда «чуждый элемент» продемонстрировал из своих рук московскую бумагу, полуграмотный прокурор не смог так быстро осилить текст, но форма дошла до самой его сути, мучимой не только злобой, но и страхом, страхом за себя.
Пришла эта бумага в Павловскую, тем самым закрыв дело с торгами, ссылкой, лишением прав. Но все равно Дуне приходилось несладко. Взяли ее работать в швейную артель имени Сталина. Со своей машиной взяли, т. к. у артели был свой только сараеподобный пошивочный зал и начальство. Шила Дуня хорошо и быстро. Уверенно и точно кроила, не оставляя лишней «лапши», экономя материал. Дальновидная матушка Пелагея Егоровна знала, что такое мастерство пригодится в жизни, и учил Дуню крою и шитью мужской портной из пленных австрийцев, что осели в Павловской после германской войны. Революция и гражданская их и вовсе задержала в России. Дуню учитель одобрял за смекалку и верный глаз. Особенно это важно было в крое, а вот от кропотливой работы швеи ей было муторно. В артели она вспомнила наставления мастера, который в фатерланде «работал конфекцион». Здесь же это называлось массовкой. Умение не пользоваться наметкой экономило много времени, а навык работы на ножной машине, сама машина — новенький, полученный в приданое «Зингер» — позволили Дуне по выработке обойти самых передовых стахановок. Но ее «успехи в труде» дальше рабочего зала не распространялись, а когда приходила какая комиссия — тогда их толкалось видимо — невидимо — заведующая доставала ширмочку и отгораживала Дунину машину в уголке. Комиссии же шопотом сообщалось, что это работает бывшая лишенка. Хорошо‑де работает, да вот. Все понимающе кивали и не задавали лишних вопросов.
