Была марксистская литература, требовавшая тщательного изучения.
Было новое дело, ставшее архиважным, главным — руководство группой, выполнявшей сложные задачи.
Педант? Что же, пусть так. Если это на пользу, он согласен. В одном из рапортов Сиклунов отметил умение «объекта» в течение дня проделывать фантастическое количество дел. Он был цепок и наблюдателен, инспектор Любен Сиклунов, и полагал необходимым разрабатывать «объекты» всесторонне, с максимальной детализацией данных. Занявшись Пеевым и «Эльфой», он не поленился не только собрать характеристики на каждого из тридцати рабочих мастерской, но и составил абсолютно точный план двухкомнатной квартиры Эмила на улице Царя Симеона, 25, отметив на схеме, где стоит комод, а где фикус в кадке, описав замки на двери и расположение окон. Он и сам не знал, понадобится ли это или нет, но с жадностью скупца клал в свою полицейскую торбу и щепочку, и гаечку — впрок, на будущее. Одновременно, с неменьшей тщательностью, он изучал политическое лицо Эмила и представил Гешеву заключение, что технический руководитель «Эльфы»…«политически благонадежен».
— Это точно? — спросил Гешев.
— Каждый рабочий опрошен в отдельности. Квартальный надзиратель, со своей стороны, отзывается положительно.
Гешев захлопнул папку с бумагами, положил в нижний ящик стола. Значит, не Попов… Надо искать.
Линии пеленгов, прочерченные операторами пеленгаторных автобусов, сходились на квартале возле церкви святого Георгия — настоящем муравейнике, с тысячами жителей. Нечего было и думать о повальных обысках: они, скорее, предупредили бы радиста об опасности, чем вывели бы на него. Представлялось нереальным внедрение агентуры. В каждую квартиру не внедришь! Как же быть? Долгое время в Софии работали три рации. Потом две умолкли, перестали выходить в эфир, перебравшись в другие города, где их засекли на старых частотах. Оставалась одна, последняя, выявления которой Доктор требовал с таким выражением лица, что у Гешева по спине пробегал холодок. Кроме того, отделение «А» занималось поисками неуловимой нелегальной радиостанции «Христо Ботев», используемой коммунистами для широковещательных передач, подрывавших моральный дух населения. О Германии и ее фюрере дикторы «Христо Ботева» говорили такое, что Доктор белел от ярости.
В последнее время, к удовольствию Делиуса, слышимость станции заметно ухудшилась. Порой голоса дикторов полностью «затухали»… Пеев, со своей стороны, также отметил этот факт и в очередной телеграмме Центру просил, если есть возможность, принять меры к улучшению слышимости. В этой телеграмме он особо подчеркивал, что «Христо Ботев» пользуется огромным влиянием и авторитетом в народе. Сам он ежевечерне, в привычный час настраивал «Блаупункт» на нужную волну и слушал болгарскую речь — спокойный голос диктора, перечислявшего города, оставленные гитлеровцами под ударами советских войск. Каждое сообщение было как праздник.
Передача кончалась, и Пеев подходил к окну, отдергивал штору. «Тень» стояла на противоположной стороне бульвара, у парапета, сжавшего гранитом крохотную речушку. Всегда в одном и том же месте. Постоянная, как календарь.
Сиклунов и его люди не даром ели свой хлеб. Гешев ежедневно, в пачке других, получал сводку-отчет о каждом шаге доктора Пеева. В столе у него лежал ордер на превентивный арест. Должен же доктор дать повод! Черт побери, неужели зацепка так и не сыщется?.. Ничего, доберемся!
Впрочем, о Пееве Гешев думал так, походя. Одно из многих дел в общей текучке. Гораздо больше занимало его сейчас предложение, высказанное Доктором на очередном совещании с участием Павлова и Костова.
Берлинские специалисты подсказали Делиусу остроумный «ход».
В свое время, занимаясь поисками нелегальных раций в Брюсселе, корифеи функабвера, удостоверившись, что передатчики сидят где-то в районе Моллеенбек, стали последовательно, дом за домом, отключать электричество в определенном квартале, сужая круг поисков.
Это заняло около недели.
На восьмой или девятый день движение рубильника, выключившего электроэнергию, заставило станцию умолкнуть. Ток немедленно дали снова, и рация заработала, закуковала, но теперь она уже была в силках: контрразведка знала номер дома, а остальное было делом техники.
Делиус по-военному коротко изложил свою идею.
— Ваше мнение, господа?
— Превосходная мысль, — первым сказал Гешев. — Отделение «А» берется реализовать ее в Софии.
За бесстрастной маской бескорыстного службиста Гешев скрывал бешеное честолюбие. Неудовлетворенное. Требующее лавров и наград. Когда-то оно толкнуло его, выходца из бедной семьи, всеми правдами и неправдами добиться возможности поступить в университет. Профессора считали его способности более чем скромными, утверждали, что адвоката из него не выйдет. Он и сам понимал, что это так; почти не занимался изучением права, сконцентрировав внимание на криминалистике. Диплом ему дали словно из милости, но криминалистику и полицейскую технику Никола Гешев знал назубок! В Дирекции полиции на сереньком фоне самоучек знание это вывело его в первые ряды. В первые, но не на вершину. Начальником службы державной сигурности стал карьерист Павлов — человек весьма средних способностей. Как знать, не отметит ли Доктор рвение Гешева и не поможет ли пересесть в более высокое кресло?
— Отделение «А» сочтет выполнение операции делом чести!
Делиус внимательно оглядел Гешева.
— Вот как? Может быть, действительно, есть смысл, господин Павлов, поручить акцию Гешеву? Вы поможете ему, полковник Костов?
Костов, обиженный — перехватили — не подал виду. Сказал:
— Само собой.
— Я дам вам для усиления группы двух своих офицеров.
Встал. Коротким кивком закрыл совещание. У двери придержал Гешева за локоть. Посмотрел в упор — глаза голубые, острые. И опять у Гешева, как бывало уже не раз, по спине пополз леденящий холодок.
7День был ясным, радостно-теплым, и Пеев, продлевая удовольствие от прогулки, не спеша шел по бульвару. Желтые плиты, окропленные дворниками из леек, зеркально отражали солнечные лучи. Плиты эти были одной из достопримечательностей Софии, может быть менее значительной, чем, скажем, готика летней резиденции царя в Лозенеце или ажурные узоры мечети Аль-Буюк, но тоже, на свой лад, необычной. Горожане гордились ими, хвастались перед приезжими. Говорили, что предок Бориса III, Фердинанд, купил их не то в Будапеште, не то в Вене, перекрыв на торгах сумму, предложенную Францем-Иосифом, и что других таких нет во всей Европе, а возможно, и в мире. Утверждали, что они не боятся ни времени, ни перепадов температур, ни ударов любой силы — вечны, как пирамида Хеопса. Пеев знал эту историю и сейчас разглядывал желтые многоугольники, словно видел впервые. Они были с секретом: мастер-австриец нигде не запатентовал состав и, умирая, унес с собой рецептуру, так и не сообщив потомкам, какие компоненты нужны, чтобы создать материал, по виду схожий с керамикой, а по прочности — со сталью.
Тайна. Она притягивала и волновала.
«Кончится война, — подумал Пеев, — займусь ими вплотную. Интереснейшая это штука, секреты старых умельцев. Нельзя, чтобы они пропадали, уходили из рук человечества».
Дело, назначенное на сегодня в суде, неожиданно отложили, и у Пеева появились два совершенно свободных часа — незапланированный отдых. Он шел, каблуки мягко стучали по плитам, солнечное тепло растекалось по коже, и было так хорошо, как в детстве, когда нет у тебя взрослых забот, деловой канители, оплетающей сутки жесткими путами.
Впрочем, а было ли оно беззаботным, детство?
Сколько он помнил себя, всегда находились дела — великое множество дел, порожденных нуждой. Отец, Костакий Пеев, небогатый купец, уделял торговле времени меньше, чем политике. В доме его бурно витийствовали те, кто причислял себя к «общественным деятелям». Здесь, в пловдивском особнячке, была основана партия «народняков», ура-патриотическая, ставшая в последующие два десятилетия откровенно шовинистической. «Народняки» несколько раз становились правящей партией, но счастья это Болгарии не принесло. Увлекшись политикой, Костакий Пеев разорился дотла. Тринадцать его детей едва ли не голодали, дом ветшал, и Сашо — главный столяр в семье — то и дело чинил изъеденные жучком половицы, укреплял грозивший обрушиться балкон, бегал в лавочку, торговался с хозяином, помогая матери экономить стотинки. Мало кто догадывался, что кмет Пловдива Костакий Пеев, бывший министр Восточной Румелии, два десятка лет несший на плечах почетное бремя «отца города», балансирует на грани нищеты, и Сашо, его любимцу, приходится самому латать дырявые подметки.
Детство… Его как будто и не было.
И юность тоже уплотнилась, сжалась до предела во времени. Похоже, он как-то сразу, минуя множество стадий, шагнул в зрелость — пору настоящих, исполненных смысла забот.
