Эти смутные мысли и впечатления нередко занимают меня с тех пор, как я очутился здесь и жизнь моя застыла недвижимо среди ваших недвижных жизней, и я тоже все время настороже, оторвался (так быстро!) от редакций, служб и дружб и тоже погружаюсь (догадываюсь, как погружаются) в забвение, в котором вы пребываете с колыбели. Нет, Лоссан не отвлеченное понятие. День за днем он переживает одну из десяти тысяч полусмертей — тех смертных мук, из которых состоит вся жизнь Франции, между колокольным звоном и игрой в шары между криком детворы после уроков и темным вечерок;, когда вспыхивают экраны телевизоров. Нет, это не отвлеченное понятие, но нечто наглухо закупоренное и непробиваемое; тщетно я противопоставляю его секретам свои; проверяю, сколько по сравнению с ним я в силах терпеть и молчать, и мне страшно. Жизнь не дала крюку, чтобы завернуть и к вам. По большой дороге, поодаль от которой построены ваши дома, она стремглав промчалась куда-то в сторону Америки. Газеты, что вы читаете вечерами, взахлеб сообщают про всякие матчи и турниры, про ежегодные застольные встречи стариков ветеранов, печатают спортивные таблицы и сводки. Извещают о свадьбе Тревуа-младшего (может быть, отец взял его наконец в «компаньоны»?) и о смерти старой мадам Блан. Кто теперь станет возиться с ее курами? Один юнец из Бюрзака стал чемпионом Лангедока. Градом побило виноградники в Сен-Кентене. Чьи-то жизни… А моя жизнь разве не сплеталась из обедов по гостям и забот, как бы свести концы с концами? Мало ли в ней было честолюбия и злобы? Так что молчание Лоссана заставляет меня в иные вечера обдумывать еще другие темы, сверх того, как пристроены были племянницы кардинала и с кем заводила интрижки баронесса Дюдеван, урожденная Аврора[5]. Слишком красивое имя для женщины, которая курила трубку.
Их собака, вот именно! Я как раз вам собирался про нее рассказать. Собачонка им сильно повредила, спору нет, хоть вам и странно такое слышать. Это Роза проболталась. Можно понять. Ей тоже это казалось диковато. Сами знаете, мосье, что такое прислуга, получить полсотни франков прибавки — черта с два, не добьешься. А ведь она видит, джин течет рекой, по три тысячи бутылка. Нежданные гости нагрянули? Живо, — паштет из гусиной печенки, шампанское на лед, ну и прочее, ясно, ей это все нож острый… И с ихней собачонкой та же история. Прыщик вскочил? Смотрит невесело? Сейчас же к ветеринару, рецепты, лекарства. Ихняя Роза клянется, что у них там целая аптечка с собачьими пилюлями да сиропами. Не верится, а? Ну да, согласен, на этот счет, бывает, люди и лишнее соврут. Если зверье для охоты не годится, это им тьфу. Крестьяне, что с них возьмешь! Со скотиной всюду одно обращение: кормят картошкой, ласкают дубинкой. Но тут уж, знаете, другая крайность. Я супруге моей, мадам Фромажо, сразу сказал, еще когда мы только обручились: детишки — пожалуйста. Собаки — нипочем. Я такой человек, нежностей не терплю. И сам знаю, откуда это у меня. Был один случай в сорок седьмом, то ли в сорок восьмом, уж не помню точно, хотите верьте, хотите нет, и плевать я хотел, что выгляжу дураком…
Целую вечность назад, до того, как Франция проиграла все эти войны (а делает вид, будто выиграла, только никого этим не обманешь), буржуа еще осмеливались владеть «доходными» домами (да и теперь не прочь, только от чересчур откровенного словечка отказались), и в ту пору при Лоссане имелась земля. Все это сборище построек и пристроек было приспособлено к делу. Только три или четыре лучшие комнаты, которые мы теперь снова привели в приличный вид, не служили никакой выгоде. В них располагался на десять, на двадцать дней в году некий крупный «негоциант», когда ему хотелось полюбоваться своими загородными владениями. И оттого, что так сурово и скудно все окрест, он еще сильней упивался сознанием своего благополучия. У него тут росли оливы (насаженные в местах, где ныне природа, мягко говоря, вновь взяла свое), разбит был виноградник (сколько здоровья отнимает у наших виноградарей филлоксера?), а по ту сторону платановой аллеи, видимо, спускался по косогору довольно большой вишневый сад. Он давным-давно одряхлел, скрюченные, обросшие лишайником деревья безобразны, на них страшно смотреть. Их понемногу вырубают, корчуют пни и на просторном пологом склоне начинают строить дачи. Когда-то к вишневому саду затеяли подвести воду; от выложенных тесаным камнем канавок, разумеется, осталось одно воспоминание, но водоем в углу нашего двора уцелел. Он сложен из тщательно подогнанных плит, грубо, но прочно, и обведен по краю каменным бортиком сантиметров в шестьдесят по меньшей мере — несомненно, затем, чтобы еще увеличить запас воды. Само собой, за долгие годы цемент выкрошился, выводные трубы засорились, насосы, которые должны были откачивать воду из бассейна, лежат на дне его грудой ржавого железа, важнейшие части механизма сломаны либо растащены. Семейство Блебёф и те, что с ним породнились, некогда процветали благодаря трудам на поприще финансовом и просто трудам (правда, то было еще при Луи-Филиппе или при Наполеоне III), однако затем они предпочли полвека позорных банкротств: видно, показалось слишком докучно и хлопотно вновь поднимать разоренное хозяйство. Так что этот клочок земли со щербатой, обвалившейся каменной кладкой, ржавыми трубами, зарослями терновника и гнилой стоячей водой словно олицетворяет всю здешнюю округу.
Рабочие того и гляди подхватят лихорадку либо их искусают крысы, и, однако, мосье Ру решает все вычерпать, вычистить, осушить, выскоблить. Он намерен воочию убедиться, как обстоит дело. Он добивается этого за три дня, а нас одолевают тучи мух и удушливое, гнилостное зловоние. Наперекор всем моим страхам у Джордано и его товарищей лица даже праздничные: им, видимо, приятно все это расчищать. И вот, наконец, бассейн открыт нашим взорам, он изрядно пострадал от времени и все же внушителен, по-своему красив. Меня издавна пугали замшелые, тинистые, сырые закоулки, укрывшиеся от солнца в непролазной зелени, всегда одолевало искушение предоставить их жабам (но когда кто-то другой опускает руки, я этого не понимаю…), а вот сейчас и ужас, и соблазн бездействия отступили перед видением прозрачного родника.
Скользя на тонкой пленке ила, в котором должна бы кишеть простейшая, первобытная жизнь, мы спускаемся в эту яму, чтобы осмотреть стенки и дно. Мосье Ру, подобно врачу на консультации, озабочен и даже удручен нашим будущим.
— Надо все скреплять сызнова, — твердит он, — все скреплять сызнова.
Наконец принято решение:
— Я вам все это покрою бетончиком.
После чего я выбираюсь наверх, усаживаюсь за письменный стол и угрюмо погружаюсь в вычитание. Лоссан — пиявка, способная высосать миллионы. Ко мне присоединяется Женевьева, проверяет эти подсчеты и, стараясь рассеять мою тревогу, доказывает, что они неверны (она ошибается в другую сторону). И в самом деле, в придачу ко всем тревогам, о которых я упоминаю, надо сказать откровенно о вечном безденежье. Правда, я привык из него выкручиваться довольно легкомысленными способами, но это уже другой разговор. Мы опять выходим во двор, успокоенные, как всегда после таких занятий арифметикой. Нам довольно, состроив серьезные физиономии, выписать столбик цифр на обороте какого-нибудь старого конверта (ох, какие мы мастера «округлять» итоги!) — и это нас утешает. Впрочем, сложение не относится к существу данной хроники, ибо, как я не раз пытался втолковать Женевьеве, по существу своему хроника эта — почти миф. Иносказание. Басня о простаке, который вообразил, будто ему под силу построить жизнь заново. Доведись мне когда-нибудь составлять руководство по окольным путям, речь пошла бы о блужданиях души; впрочем, сколько бы ни плутала душа, к ней возвратишься напрямик — и всякий раз окажется, что она была неподалеку.
Мы переживаем лучшую пору нашей сумасбродной затеи. Лихорадочная легкость владеет нами по-прежнему, но горячечное исступление стихает. Вчера нам доставили два грузовика гравия — мельчайшей гальки, обкатанной буйным течением здешних рек, розовато-серой, словно прозрачная, хрупкая ракушка. Ее рассыпали по земле, и, увидав, что получается, мы тоже в азарте схватились за тачки и за лопаты — возить и разравнивать; через несколько часов двор неузнаваем: строгий, какой-то степенный и вместе нарядный, а от этого преобразился и дом. Скрылась изрытая, обезображенная почва, заляпанная цементом, ощетинившаяся камнем; все стало ровное, гладкое, в мягких тонах, гравий похрустывает под ногами, его с разбега взметает на крутых поворотах разыгравшаяся собачонка (как все это памятно с детства!) — земля вновь обрела извечный дар успокаивать глаз и красить жилище. Дни текут в трудах, в чуть наигранном оживлении. Это помогает мне забывать, что сумерки по-прежнему тягостны и ночи долги. Роза прекрасно настроена, свела знакомство с деревенскими кумушками и, когда ходит за покупками — а всего-то надо взять яиц у Мартинесов, — пропадает битый час; может быть, сплетничает про нашу жизнь? Эта повесть всегда увлекает ее слушателей. Рабочие, которые еще задержались кое-где на разных доделках, с нами свыклись. Вино пьют без стеснения, стакан за стаканом. Мы с Женевьевой все чаще заговариваем о детях. Они уже скоро приедут. Всем родителям знакома мирная радость тех дней, когда все мысли отданы отпрыскам, но еще не надо ежечасно терпеть их общество. Вот тогда любишь их всего нежнее.
