Постепенно Валерия Константиновна перестала думать о замужестве, о мужчинах. Теперь, когда она болтала с Ириной, своей лучшей подругой, не понимавшей, почему Валерия Константиновна, которую Ирина считала хорошенькой, живет одиноко, Валерия Константиновна отшучивалась, уверяя, что в ее внутренней секреции, очевидно, не хватает какого-то важного гормона. Ирина, некрасивая, умная, говорившая о мужчинах с презрением, всегда была в кого-нибудь влюблена.
Несмотря на трудную жизнь, Валерия Константиновна не чувствовала себя несчастной. Ее жизнь, как и любая, представляла собой сложное сплетение хорошего и плохого, и она научилась выбирать из этого сплетения лишь хорошее — то, на что она могла опираться. А все остальное — обидное, оскорбительное, раздражающее — оставалось в стороне и даже в легком тумане.
Только одну ошибку сделала она, не подумав, как тяжело придется за нее расплатиться; она сказала Игорю, что его отец пропал без вести на войне. Но могла ли она представить себе, что с этой минуты Андрей, который давно не существовал для нее, начнет новую жизнь в воображении сына!
Игорь стал думать об отце после Двадцатого съезда. Взрослые волновались, радовались, спорили, надеялись и удивлялись. Весь дом, вся Москва говорила о съезде и, очевидно, даже весь мир. Все это было, без сомнения, очень важно, хотя и относилось к неясному для него прошлому. Очевидно, многое тогда происходило не совсем так, как думали взрослые, и даже совсем не так.
Одно из этих «не так», очень важное, касалось войны. Игорь и прежде любил читать о войне, а теперь, подрастая, стал читать еще больше. Стратегическое отступление 1941 года было, оказывается, вовсе не «заранее обдуманным», а непредвиденным и внезапным. Можно было не отдавать немцам чуть ли не треть страны.
Он прочел много книг о Северном флоте, о подводной войне, о действиях береговой артиллерии. Часами он сидел над картами. Он сам чертил их. В воображении он пересекал на подводной лодке Баренцево и Карское моря, уходил на восток до Тикси и до Норд-Капа на запад. К шестнадцати годам он мог бы читать лекции о войне на Северном театре.
И прежде он часто расспрашивал мать об отце: почему у нее не сохранилось ни одной фотографии, почему она никогда не вспоминает о нем?
И она рассказала, как однажды ждала его целый день, незаметно перешедший в ночь. Была метель — там это называется снежным зарядом, и она почти не надеялась, что он приедет на базу. Ей очень хотелось увидеть его, хоть взглянуть или просто узнать, что с ним ничего не случилось. Она печатала и думала: «Хоть взглянуть!» И вдруг дверь отворилась, Андрей вошел, улыбаясь, и стал шапкой сбивать снег с шинели. Мокрый клок волос упал на лоб. Он был тоненький тогда, среднего роста и не ходил, а бегал. Всегда торопился.
Игорь спросил, была ли она на батарее. Конечно, нет! Мать нечаянно упомянула о листке с расчетами и сразу же заговорила о том, как отчим Андрея, грузин, отправил его в Озургеты. Ей нравился, сказала она, его легкий грузинский акцент.
Она рассказала немного, но для Игоря и этого было довольно. Он вообразил отца: это был молодой человек, почти юноша, немногословный, застенчивый, скромный и фантастически смелый. Вот когда он пропал без вести — в октябре 1944 года, когда началось наступление морской пехоты! Возможно, что он был в одной из десантных групп, которые были высажены на южном побережье Мотовского залива, в районе мыса Пикшуев. Или в бригаде, высадившейся на берегу залива Малая Волокая, — с этого плацдарма был нанесен удар вражеским позициям на перешейке полуострова Средний.
Чем старше становился Игорь, тем больше думал он об отце. Прежде отец был похож на Дика из стивенсоновской «Черной стрелы», только постарше. Теперь это был человек, который жил в странное, почти необъяснимое время и который никогда не увидит перемен, происходящих в стране.
Игорь носил фамилию матери — Листенев, старший брат Валерии Константиновны усыновил его, когда ему было три года. Он знал, что родители не были зарегистрированы в загсе, и, разумеется, не придавал этому никакого значения. Но когда надо было получать паспорт, он спросил мать, имеет ли он право носить фамилию отца. Мама сказала: «Нет», и он не стал настаивать. Впервые в жизни он не поверил ей. Но в юридической консультации тоже сказали, что поскольку мать не была зарегистрирована, а он Игорь, усыновлен ее братом, он должен носить фамилию Листенев, а не Свечкин.
Ему нужно было в этот день остаться после уроков на собрании, очень интересном, потому что почти весь класс под руководством Кирилла Павловича — это был любимый учитель — собирался в Крым. Но Кирилл Павлович заболел, и Игорь вернулся домой раньше, чем его ждала мать. На вешалке у двери висело мужские пальто, а из соседней комнаты, где жила старушка пенсионерка Павла Порфирьевна, были слышны голоса. Он только что видел Павлу Порфирьевну на кухне. Стало быть, мать попросила разрешения поговорить с кем-то в ее комнате. Почему? Очевидно, ей не хотелось, чтобы Игорь присутствовал при этом разговоре. Ну что ж! Он уселся за маршрут, который собирался предложить на собрании, — не вдоль побережья, а вдоль Айпетринской Яйлы. Куда интереснее!
Стена была тонкая, и он всегда знал, что делается в комнате Павлы Порфирьевны. Он знал, когда она ставит посуду в полубуфет, который она называла не сервантом, а Сервантесом, когда натирает пол — она любила, чтобы пол блестел, и часто натирала его мастикой. Теперь за стеной слышались голоса: матери — непривычно резкий и незнакомый мужской — бормочущий и хрипловатый.
— А я ничего и не требую, — сказал мужчина.
— Еще бы! — отозвалась мать. И потом: — Уезжай! Ты слышишь? И чтобы никогда...
Игорь решил, что, пожалуй, лучше уйти. Ему не хотелось, чтобы мама подумала, что он слышал этот разговор, потому что ей, очевидно, этого тоже не хотелось. И он убежал.
Поездку отложили на неделю — итальянское посольство почему-то задержало визы. Это было хорошо и плохо. Плохо, потому что психологически Валерия Константиновна уже как бы уехала: время в таких случаях всегда останавливается, и не хочется браться за работу всерьез. А хорошо, потому что Андрей явился, когда она еще была в Москве. Она провела его в комнату Павлы Порфирьевны. Он был прилично одет, но водкой от него пахло, как прежде. Они не виделись восемь лет. Он постарел, на лысеющей голове открылась запавшая некрасивая макушка. Он служил теперь в торговой базе где-то на Дальнем Востоке и с первого слова стал хвастаться, что иногда удается хорошо заработать: «Конечно, приходится делиться, но это уж...»
Об Игоре он вспомнил прощаясь. Валерия Константиновна ваяла с него честное слово никогда больше не писать, не приходить и вообще «забыть о ее существовании». Но что стоило его честное слово?
Думая, что кто-нибудь мог слышать этот разговор в коммунальной квартире, она сказала Игорю, что приезжал дальний родственник, тоже Листенев, который просил устроить его в Москве. Еще не досказав, по невнимательному выражению Игоря она поняла, что его ничуть не интересует этот родственник, может быть, потому, что он Листенев, а не Свечкин. Но она досказала, испытывая с особенной силой вину перед сыном и сердясь на себя за эту новую, оказавшуюся ненужной и бессмысленной ложь.
Днем все куда-то летело в шуме деловых разговоров, в путанице незаметно уходящего дня, а по вечерам они с Игорем по-прежнему «путешествовали» по Италии. Он настаивал, чтобы она прочла хотя бы предисловие к «Божественной комедии» Данте. И она прочла, запомнив лишь, что «атмосфера чистилища ближе к нам, чем вечный мрак ада».
Иногда заходил Петя Аникин — это был лучший друг Игоря. В младших классах мальчики учились вместе и продолжали встречаться, когда Петя перешел в музыкальную школу. Накануне отъезда Валерии Константиновны Петя явился с новостью — его родители тоже едут в Италию и даже в той же группе. Это было трудно устроить, но отцу удалось. Рассказывая об этом, Петя смеялся, размахивал руками, и Валерия Константиновна невольно подумала, что, очевидно, у него сложные отношения с родителями, если он так радуется их отъезду.
Денег давали мало, и она заранее решила, что и кому она купит. Игорю — орлоновую рубашку, которую можно мыть под краном, а потом не гладить, Ирине — венецианские стеклышки, Павле Порфирьевне — редкое сердечное лекарство. Старушка уверяет, что у нее от сердца припадки тоски. С братом беда, ему никогда ничего не нужно. В прошлом известный строитель первых гидростанций, теперь он писал о них или притворялся, что пишет. Он ходил, прихрамывая, подшучивая над собой и жалея только о том, что врачи запретили ему пить и курить.
Меняя паспорта и покупая билеты, туристы встретились в «Метрополе» уже как знакомые, и оказалось, что все, как и Валерия Константиновна, ничего не успели. Об этом говорили женщины, среди которых она сразу нашла ту молодую, красивую, высокую, с длинными руками, которая понравилась ей еще в Доме Союзов, где представители «Интуриста» рассказывали об Италии. Ее звали Ларисой, она работала в Комитете Мира.
