Она на уговоры большая мастерица. Но молчит Мишка, словно не слышит. Голову опустил да кнопки баяна пальцами перебирает. Старается. Пригорюнилась Дуня. Почуяла сердцем, что недовольны гости. А что поделаешь? Челюсть не мясорубка, на свадьбу не одолжишь.
— Может, Варю, невесту Мишкину, на уговоры подтрунить? — посоветовал Федулка. — Она девка мягкая, ласковая…
— Иди побалакай! — подстрекнула она Федулку. — Варька-то на меня, как щука на блесну, зыркает.
Разыскал Федулка Варю. Сел около нее на лавочку, хмыкнул.
— Ну че, скучно?
— Скучновато…
— Может, те запеть, а?
— Мне?! — удивилась Варя.
— Те, а че?..
— Нет, Федул, я перед своим дролей позориться не стану.
— Тогда поговори с ним. Видишь, гости сникли… петь охота, а запевать некому.
Конечно, были на свадьбе и другие запевалы, только стыдились они петь в присутствии Мишки. Мастак он по этому делу, а они кто? Бубнилы деревенские. Подмигнула Варя Федулке, подошла не спеша к Граммофону.
— Что, Мишенька, молчим?
Запевала головой качнул и мехи погладил, словно косы девичьи.
— И мне невесело, — шепчет ему Варя. — Может, вполголоса споешь?
Молчит Граммофон. Хмурится.
— Ну, ну, уважь гостей! — не отступается Варя. — Не куксись… вся деревня просит.
Хмыкнул Мишка, положил баян на лавочку, листок бумаги достал, письменно ответил: «Глотки намозолим еще. Пущай внутри поется, ежели праздник велик». Варя прочла записку, глянула на скучных гостей и ответ написала: «Мишенька, голубчик мой, Федулка покоя не дает… Хоть пару частушек спой». Записку отдала, а сама, как береста, вспыхнула. Шушукаются меж собой гости, косятся то на нее, то на Мишку. Ждут, чем «комедь» кончится. «Невестушка моя… — опять пишет Граммофон. — Челюсть надвое раскалывается… не смогу петь…» Прочла Варя скорый ответ, Федулку кликнула.
— Федул! Не будет Мишка играть нынче, а петь и тем более… Нездоров он…
Помолчал Федул, затылок почесал, буркнул сквозь зубы:
— Ну что ж… жаль, свадьба расстраивается…
Гости завозмущались сразу, завыговаривали:
— Пущай Мишка сам скажет, будем играть или нет?
Ему бы из горницы выйти, раз такое дело, а он и уходить не уходит и играть не играет: сидит молчит, словно воды в рот набрал, да руками машет. Хорошо, директор совхоза на свадьбе был.
— Что вы парня мучаете? — вмешался он. — Ему режим нужен, постель, а вы… Отдыхай, Михаил, пока совсем не слег.
Мишка поднялся с лавки, подошел к директору, баян ему протянул и вышел.
Месяц провалялся Мишка в постели. Вся деревня переживала. Дуню расспросами замучили: «Что? Да как? Когда баян в руки возьмет?» Одним словом, истосковались по гармонисту.
И вот он снова у костра. И голос его еще звонче летит над берегом реки. Пляшет деревенский люд, отстукивая то кадриль, то «девятку». А Варя не может налюбоваться своим дролей.
— Может, те всурьез артистом стать?
— А что?! Можно… Говорят, только получают мало, — ответил Мишка и крикнул: — А ну, разделись, братва, на две стенки да кадрилью через луг! Чтоб на той стороне слухали… Кто побойчей?
Зашумели люди. Заопрокидывали назад смуглые лица… и пошли… Такие кренделя завыделывали бойкими деревенскими ножищами, что слезы навернулись у Граммофона. Ох и любил он русские праздники!
Плывите, рученьки,
Летите, ноженьки.
Чего накуксился
Ты, мой хорошенький?..
Забывал в эти минуты Граммофон и о своей сломанной челюсти, и о безотцовской юности. Тискали пальцы тугие кнопки баяна до тех пор, пока руки не онемели.
Тут и начиналась потеха. Мишка протягивал баян первому попавшемуся мужику и заставлял играть до последних петухов. Чаще всего мужик попадался не музыкальный, и из баяна рвались какие-то несвязные звуки. Но Граммофон не замечал фальши. Несколько часов кряду дирижировал в такт собственному пению. А под утро сам неистово исполнял прощальную.
Неизвестно, как бы сложилась жизнь Мишки, но после случая на лесоповале он стал подумывать о новой работе. Посоветовался с директором совхоза. Тот выслушал, а потом предложил:
— Иди в клуб, тетеря! Музыке людей учи… Талант пропадать не должон!
— Да какой у меня талант? Разве голосовой?..
— А голос что, мякина? Давай, давай. Слушай, что говорю. Понял?
— Слушаю, — кивнул Мишка. — Токо мне самому учиться хоца.
— Поздно тебе новому ремеслу учиться… В клуб и так возьму, без образования.
— Нет… Образование надобно. — Упрямо повторил Мишка. — Сосну не так повалишь, никто не увидит. А ежели «Катюшу» на манер «Летки-енки» исполнить, позор на весь район!
— Ну что ж, дело твое… — Директор задумался. — Учись на здоровье! Тут я не помощник… Смотри токо, место в клубе не потеряй… Клуб у меня один, играют все…
— Тем паче ехать следует.
— Куда?
— В Москву, в училище музыкальное…
— В Москву так в Москву, — не стал спорить директор. — Смотри сам…
Провожали Мишку без особой охоты, но провожающих нашлось много.
Мишка вышел на крыльцо, взял баян в руки. Нахмурился да как растянет мехи! Так тоскливо заиграл, что корова Федулкина к крыльцу подошла и давай прядать ушами. А мелодия у Граммофона как песня пеночки была — жалобная, трепетная. Много сестра Дуня мелодий слышала, но такой никогда. Оглядела она провожающих, а Вари нет.
— Родненькие! Варька-то где?
— Моль, видать, съела, — пояснил дядя.
— Может, за изгородью она?.. Подойти страшится?
Посмотрели за изгородью. И там нет.
— Да будет вам непутевую искать. — Дядя чуть захмелел и требовал веселья. — Что ты, племяш, душу жалобишь?.. Ты нашу пермогорскую сыграй!
И опять плясовая пошла: топот, прибаутки, выкрики.
— Жаль, баян Федулкин, а то бы с собой взял! — выкрикнул Мишка.
— Мне-то не жаль. Бери! Нынче-то мы сродственники, — отозвался Федул. — Токо сестре скажи…
— А мне и сказывать не к чему. Я брательника крепко знаю! — отозвалась Дуня. — С баяном-то он и меня, и дядьку родного забудет. Не дам баяна! И не мой, да не дам!
— Да ну тя! — выкрикнул Мишка. — Не жадничай!
— Глупый ты, Мишаня, баяна не жаль… тебя жаль! Потому и оставить его хочу… до приезда твоего…
— Ладно ты рассудила, — обрадовался дядя. — Гармонист без гармони что птица без крыл! Пущай повертится по городу, покувыркается! Тя с первыми морозами ждать?.. Или как прикажешь?
Мишка не ответил. Слушал. Советов ему полный короб надавали, а баяна не дали. По-мудрому решили поступить, по-хозяйски, чтобы думка о Пермогорье липучей пчелкой жалила сердце. Без баяна Мишка со двора вышел, без песен звонких, с тоской какой-то…
Земляки к дороге его проводили и обратно пошли. А Варя неподалеку, у кладбища, его ждала и больше всех печалилась. Она считала Мишку своей собственностью. Но женское чутье подсказывало ей, что никого он не любит.
— Варя! Миленькая невестушка. Солнышко мое несусветное! — обрадовался Мишка и вдруг запел:
Береза, белая подруга
Весенних зорь,
Прозрачных ре-е-е-к…
— Тихо ты! Молчи. — Глаза Вари испуганно блеснули. — Я тоже подумала о березах…
Слабость была у Вари. Не ходила она к милому без гостинцев. То молочка принесет, то грибочков солененьких. И в этот раз достала из сумки несколько кусочков сахара, шанежку, бутылочку, стаканчик, аккуратно положила на скамейку.
— Другому бы снега пожалела, а тебе… Выпей, голубчик мой, а я сахарок похрустаю… С кем сперва прощаться будешь?
— По ком душа болит, с теми и буду…
Мишка неторопливо подошел к могилке деда, открыл бутылку и плеснул сначала на могилку, потом в стаканчик.
— За память!
— За каку?
— За общую… Без нее нельзя… без нее и тебе и мне худо. — Мишка по-солдатски вытянулся, выпил. — Плесни-ка еще! Мой дед крестьянином был, а книги читал мудрые.
Варя налила еще.
— Теперь за отца… — Мишка подошел к отцовской могиле, хотел чокнуться с надгробной звездочкой, но передумал. — Ну и красна же ты, мать честная!
— Я-то?
— Да не ты! Звездочка шибко красна. Светит!.. А что? Отец любил свет… Да простят родичи мои его крутой норов… — Мишка опять подошел к дедовскому кресту: — Простишь, Фрол, али нет? — Он вдруг замолчал, словно дожидаясь ответа.
Тихо было на кладбище. Лишь где-то высоко в небе глухо каркали вороны.
Граммофон поправил мятую сорочку и подошел к третьей могиле:
— Здравствуй, баушка! Здравствуй, родненькая! Прими от меня низкий поклон… — Он грузно опустился на колени и, не замечая грязи, застыл.
— Ты что, спятил? В самую глину лезешь…
— Молчи! — сказал Мишка. Он пригнулся к изголовью могилы и, коснувшись губами мокрой земли, всхлипнул.
Сыро было на кладбище, но светло и уютно. И душа Мишки светилась.
