Сыро было на кладбище, но светло и уютно. И душа Мишки светилась.
— Варя! — неожиданно позвал он. — Ты знаешь, отчего у меня такой сильный голос?
Варя не откликнулась.
— А с того, голубушка, что эти люди всегда рядом со мной. И чем больше я думаю о них, тем сильнее голосом и сердцем. Вот и теперь… Тебе страшно, а мне ничуть… Я как у себя дома, среди родных… Ну, дорогие, прощайте!..
Они вышли на проселочную дорогу и остановились.
— Гляди, — тихо сказала Варя, — «газик» директора к полям покатил. До пристани пешком пойдем или как?
Мишка побежал навстречу машине.
— Михеич! Михеич! Погоди… уезжаю я… Притормози! — Он изо всех сил размахивал кепкой, но директор даже не повернулся в его сторону.
— С чего бы это? — с обидой спросил Мишка. — Что я сделал ему?..
Грустно мужику без гармошки, а гармонисту тоска настоящая. Мишка поклонился уходящему берегу, «беломорину» в зубах покрутил, и пальцы его по перилам трапа, как по кнопкам баянным, забегали. Туда-сюда, а звука-то нет! Только теплоход на одной ноте гудит.
Утро над Северной Двиной разгоралось звонкое, солнечное, а душу Мишке словно пиявка сосала. С грустью смотрел он на белесую гладь реки. Тумана почти не было, и прибрежные валуны, как туши сонных тюленей, проглядывались до горизонта. Впереди теплохода глухо тарахтел ботик, и над его мачтами резвились стаи чаек. Их было так много, что небо над ботиком загоралось белыми сполохами, ослепляло глаза.
— Баян бы щас! Косарей будить да женок напевных! — высказал Мишка думку свою, и как-то смешно ему стало. Вокруг-то уже не свои, не пермогорские едут, а бог знает какие люди. Позыркал он по сторонам, к деду с пестерем подошел.
— Пермогорский?
— Черезковский… — бойко ответил дед.
— А пестерь-то нашенский… Сашка Куликов такие плетет…
— А те че?
— Эх, дедок, где б гармошку достать? Околеваю без нее, руки трясутся…
— Ты че, позастыл?
— Нисколечко… Играть хотца, оттого и трясунок во мне…
— Ниче, отойдет щас… — Дед достал из фуфайки бутылочку, протянул Мишке. — Выпьем чуток, и без гармошки песня слюбится… Открывай!
— Не могу я так, без инструмента…
— А ты пробку внутрь, инструмент ни к чему…
— Ты че, спятил? Я те про гармошку, а ты… — Мишка положил бутылку на пестерь, вгляделся в лица пассажиров. — Мне гармонь нужна, а не сивуха. Эй, паря! — окликнул он веснушчатого матросика. — У тя гармошки не будет? Напрокат… душу скука ест…
Матрос улыбнулся.
— Нема… гитара одна… и та в пробоинах…
Мишка вернулся к дедку.
— Че, неймется без музыки-то?
— Неймется… и гроши есть, а без баяна тоска…
— А ты не горемыкай. — Дедок посмелел. Бутылочки на пестере уже не было. — В Красноборске слазь, там любую гармонь купишь!
Медленно ползли минуты, пока в глубине зеленого берега не показалась деревянная пристань Красноборска. Не шел, а бежал Мишка по сосновым мостовым в районный магазин.
Пустынно было в промтоварном отделе.
— Мне бы гармошку, девушка? — осторожно спросил Мишка, глядя на пустой прилавок.
Девушка улыбнулась.
— Опять гармошку. Беда прямо… Как редкий товар, так спрос на него…
— Редкий?
— Да, редкий. Не удивляйтесь. В первую очередь Дом культуры обслуживаем.
— А ежели инструмент для общественного дела нужен, тогда как?
— В Дом культуры идите… Там любой инструмент есть.
Искать директора Дома культуры не пришлось. Он сидел в маленькой светлой комнатке и что-то писал. Мишка узнал его, решительно вошел в помещение, положил туес на стол.
— Гармонист я, из Пермогорья, — начал он напрямик. — В Москву еду, а гармони нет… Посодействуйте…
— Из Пермогорья?
— Ну да… Парфеновский…
— Мог бы не пояснять… мне за версту видно, что ты наш, сохачевский!
Директор отложил бумаги, нахмурился, подошел к распахнутому окну.
— Смотри, благодать какая… Что ни сосна, то дума, что ни береза — грусть… В Москву-то зачем?
— Учиться решил…
— На кого?
— Петь хочу…
— А здесь что, не дают?
Такого вопроса Мишка не ожидал. Он смутился, прекрасно понимая, что кому другому, а ему жаловаться не на кого. Где только не пел: и на лесоповале, и на сенокосах, и на жатве, и особенно в сказочную пору белых ночей, когда по берегам Двины цвела черемуха, и петь на народных гуляньях было в радость.
Опустил Мишка взлохмаченную голову, нехотя в окно глянул:
— На больших сценах хочу петь, товарищ директор… Как настоящий артист.
— А у нас что, сцены маленькие? — удивился директор. — Слава богу, и в Черевково ДК есть, и в Красноборске, и в Телегове нынче строят… А клубов сколько! В каждой деревне. Не то говоришь, Михаил Стелькин.
— Да вам и фамилия моя знакома?
— Кто ж тебя не знает, чертяга ты такой? Тебя на майском смотре весь район заслушался! Особенно с парфеновскими переборами… Ну и смел же ты, браток.
— Смелости у меня хватит… баяна вот нет…
— Интересно, куда же он девался?
Нахмурился Мишка, голову опустил, а что поделаешь. «Директора обманывать нельзя», — подумал он и выложил все как есть.
— Сестра не дала баяна, товарищ директор… Федулка, муж ее, вроде бы и не против, а она не дала… С таким, говорит, инструментом тебя везде примут, с ним ты, мол, и дядьку родного забудешь, и сестру единственную. И вот… без баяна еду…
Директор покачал сочувственно головой, строго посмотрел на Мишку, сел в кресло.
— Вот что, Граммофон, по такому случаю давай ближе знакомиться… Я хоть и в директорском кресле вот уже десятый год, но в народном творчестве кое-что смыслю… Зовут меня Кузьма Ильич, фамилия моя Караваев… Специальное образование получил сначала в Архангельске, потом в Москве… — Директор помолчал, нахмурился. — А работаю, как видишь, тут, на Северной Двине… Ты в столицу-то насовсем собрался или учиться только?
Стелькин растерянно пожал плечами.
— Эх, Михаил, Михаил, знал бы ты, как нужна здесь твоя музыка… Не стало у нас своих музыкантов! Одни архаровцы приезжие. А им что!.. Запад подавай, да и только. Сметану едят нашу, совхозную, а песни поют иностранные.
Стелькин вздохнул.
— Так почему же и ты закуролесил, Михаил? В чем дело?
— Не могу я иначе, Кузьма Ильич, потому как силу в голосе чую… Ну как с баяном будем? Продадите или нет? Идти надо…
Кузьма Ильич задумался. Руки его потянулись за куревом, но пачка оказалась пустой. Он высыпал из пачки оставшийся табак, положил под язык.
— Как думаешь, — строго спросил, — что кричат птицы отбившемуся от стаи птенцу?
— Не знаю, не летал с ними.
— А все-таки?
— Сердятся, наверно…
— То-то и оно… А ты, голубчик, вспять летишь, а баян просишь.
Мишка нахмурился, подхватил пожитки и направился к выходу.
— Стой! — окликнул директор. — С таким характером дальше Котласа не уедешь. Идем!
Кузьма Ильич поднялся и направился в другую комнату. Мишка за ним. Поворот ключа — и перед Граммофоном открылось помещение с музыкальными инструментами.
— Выбирай, — строго сказал директор. — Что облюбуешь — твое.
Стелькин замер, околдованный добротой директора. Как чуткий садовник дотрагивался до хрупких листьев, так дотронулся и Мишка до кнопок первой невзрачной гармошки и неторопливо растянул мехи. И запел:
Я снова дорогою болен
и нежным дыханьем рек,
и каждый репейник в поле
мне дорог, как человек…
— А веселей можно? — поинтересовался Кузьма Ильич.
— Можно! Отчего ж нельзя?
В Пермогорье на угоре
церковь белая стоит.
По милахе пермогорской
сердце ноет и болит.
Моя милая маленька,
чуть повыше валенка.
В лапотки обуется,
на пестерь надуется.
— Молодец! — подбадривал его директор. — Тебе учиться надо… — И руку подал на прощанье. — Ладно! Твоя гармонь, Михаил.
И вот Михаил Стелькин снова на теплоходе. Гармошка у него на коленях, как девушка любимая. И смеется, и плачет, и зевак за нос водит. Берега от черемухи белые, и ночь, как огромная синяя птица, навстречу плывет. Жить бы Мишке на этих берегах до старости.
— А «Камаринскую» можете? — интересуются пассажиры теплохода.
Мишка головой кивает, и летит ядреная плясовая над рекой, к белоснежным берегам.
— А кадриль?
И на кадриль Мишка горазд. Мехи растянет до отказа и смотрит на зеленую зыбь воды, словно видит в реке живого кого-то. Много озорства и ярости в серых его глазах. В самых мелодичных переборах Мишка блаженно закрывает глаза и тихо покачивает головой в такт музыке. Начинает петь, сначала тихо, потом громко, порывисто.
Люди не могут равнодушно слушать его голос. Какая-то неуловимая сила обвораживает их, заставляет приблизиться к гармонисту, подпеть ему, посочувствовать грустной песне.
