Не богата жизнь Сурена забавами и приключениями, но он втянулся в нее и больше всего любил то ровное, ясное состояние духа, которое рождается лишь в атмосфере любимой работы. Работа стала главным содержанием его жизни, Сурен привык просыпаться утром с мыслью, что его ждет длинный день, заполненный любимым делом. Но и самая великая удача не в радость, если ты один и тебе не с кем ею поделиться. Для того бог и дает жену, семью, а вместе с ней — радость отдавать. И тем легче тебе в жизненном походе, чем талантливее выполняет свою роль жена.
Сурен понимал, Женька будет стоить душевных затрат, и, вероятно, не малых. Но пусть в малом мире его личной жизни будет все, как в большом: война и мир, лунный свет на воде и штормы, радости и слезы. Без этого жизнь медленно катилась бы к антижизни, к покою.
…Не доезжая двух остановок до квартала Димовых, Сурен вышел из автобуса и пошел пешком. Ему хотелось настроиться, обрести то состояние, когда непринужденно говорится лишь то, что надо и как надо. Он шел через парк и вспоминал утренний телефонный разговор с Женькой, Она сказала, что чувствует себя, как гладиатор, которого замертво вынесли с арены, он еще жив, но не против повеситься. Намерение повеситься не пугало Сурена — обычное кризисное состояние студента во время экзаменов; настораживал голос, тон — взвинченный, усталый, нервный. Давно не видел Сурен Женьку.
Хозяина квартиры, продававшего облепиховое масло, Сурен застал дома и купил четвертинку пахучего лекарства. Потом забежал в аптеку, протянул в стеклянную амбразурку рецепт.
Возле димовского дома изумрудно зеленели молодые березки. Дождик все еще моросил, и на кончиках листьев дрожали жемчужины капель. Старичок в красной панаме протяпывал лунки. Он был похож на гриб-мухомор. Вот как давно не был тут Сурен: садик успел вырасти, окрепнуть, заполнить пространство зеленым туманом листвы.
Дверь открыла Женька, и едва Сурен переступил порог, почему-то шепотом сказала:
— Пойдем ко мне. Дома никого нет. Я поссорилась с матерью.
Окно Женькиной комнаты было открыто, несмотря на сырость, наползающую с улицы. Сурен вздрогнул: на подоконнике сидела почти живая японка-гейша и смотрела на него порочными глазами.
С зимних каникул не был в этой комнате Сурен, но как тут все переменилось! Вроде заполняли ее те же вещи и стояли они на прежних местах, но что-то пришло в Женькину комнату новое, а может быть, новое было в самой хозяйке? И эта кукла, почти живая женщина…
Со скрещенными на груди руками Женька долгим взглядом смотрела в глаза Сурену. Ах, как он знал этот взгляд! Сейчас она засмеется, расплачется и начнет посвящать его в свои сердечные тайны. «Нет и нет! Никаких интимных излияний», — подумал Сурен, чувствуя, как околдовывает его сумасшедшая синева Женькиных глаз.
— Сурен, милый, — что-то новое: «Сурен, милый». — Ты меня любишь, Сурен? Ты меня не забыл там, в Москве? Спасибо. У меня к тебе просьба, очень большая. Своди меня в Дом ученых. В ресторан. Я хочу там… поужинать. Деньги у меня есть, я стипендию получила. И еще…
«Начинается, — внутренне улыбаясь, подумал Сурен. — Нет, ничего здесь не переменилось, все по-старому: сейчас придется куда-то бежать, что-то доставать, улаживать. И все глубже утопая в трепетной синеве Женькиных глаз — два чистых горных озера, подернутых солнечной рябью, — он чувствовал, что пойдет, и побежит, и будет испытывать счастье, чуточку приправленное горечью. Отчего счастье? Отчего горечь?
— …Вот еще что, — Женька заглядывала Сурену в глаза, теребила выпростанной из-под пледа обнаженной рукой пуговицу его пиджака. — Сейчас ты пойдешь в дом напротив, квартира восемнадцать, и пригласишь с нами одного человека.
Гвоздики, которые принес ей Сурен, Женька не поставила, а обкусывала с них лепестки и ела. У нее была такая привычка — есть цветы.
— Будет сделано, мой генерал, — отрапортовал Сурен, изображая веселость. — Когда прикажете отправляться в квартиру восемнадцать?
— Сейчас же. Какой непонятливый. А еще кандидат наук. Спросишь Артема Лазарева, Я ездила с ним на охоту.
— Ах, Артем, Артемка! Да как же так? — вздыхала Дора Михайловна. — Шапку в охапку, уехал, заявления не подал! Об чем с другом-то рассорился?
— Не ссорился я, тетя, — протестовал Артем. — Ничего ты не поняла. Вечер весь рассказываю, и без толку.
— А почто приехал — лица на тебе нету? Не остался пошто? Комнату давали, переводом по стажу брали… Взял, уехал…
— Так вышло, тетя.
— То-то и оно. Вышло! Мне разве чего надо? Ничего мне не надо. Рядом бы жить! Мои оба военные, за ними не угонишься, а к тебе, может, и пристроилась. Авось сгодилась бы. Да и родина в Барнауле.
Ужинали не на кухне, а в комнате ради семейного разговора.
— Жил бы, как люди, в родных местах. Сколько по северам маяться? Холода, нелюдь, запустение. Да, видать, все вы, мужики Лазаревы, суматошные, недомовитые. Вот и братец родной, отец твой…
Тетка недоговорила, по морщинистому лицу ее прокатилась слезинка. Дора Михайловна всегда плакала, вспоминая брата, утонувшего в Оби. Понесла нелегкая плыть на другой берег в весенний ледоход…
— То ли тут на прожитие не заробил бы? Все одно как дым большие-то деньги проходят. Вон полторы сотни на что выкинул? На дерева! Сосны под окнами — дело красивое, и людей подивил, порадовал, но дорогой больно фасон. Отец такой же был форсистый, занозистый, из-за гордости утонул и жену погубил.
И опять слезинки в добрых отцветших глазах, опять смахивает она их платочком. После гибели родителей с четырех лет Дора Михайловна воспитывала его вместе со своими сыновьями Тимофеем и Василием, и Артем чтит ее как родную мать. Дора Михайловна всегда говорит, что с ним хотела бы доживать свой век, но на Сахалин ехать наотрез отказалась. Далеко от родины, от могил родных, как там лежать в неведомой земле? На эту поездку в Барнаул она возлагала большие надежды и на Артемова друга, который обещал помочь с устройством на работу.
И вот ничего из этого не вышло, вернулся дорогой племянничек, шальная голова, ни с чем, доживать ей, значит, старость вдали от родины. А ведь там, в Шелоболихе, и мать, и отец покоятся, дядья, и брат младший, и золовка, вся родня до седьмого колена.
Тетка всплакнула даже, скорбно молчала, когда Артем пытался объяснить ей, почему вернулся ни с чем. Ей было ясно лишь одно: люди к нему с душой — работу давали и даже комнату сулили отдельную, и стаж сохранялся, а он закапризничал, да еще с другом, большим начальником, не заладил.
…В первый же день Стас, работавший заместителем начальника порта по перевозкам, повел Артема к начальнику. Четверть часа они поговорили с Артемом, и вопрос был решен: Артему оставалось написать заявление и сдать трудовую книжку. Комнату ему обещали, правда, в летном общежитии, но со временем можно было либо купить, либо построить кооперативку: Барнаул — большой город, а деньги у Артема были.
— Никаких общежитий! — категорически воспротивилась Надя, жена Стаса. — Будешь жить у нас, пока не получишь настоящее жилье.
Она даже брала Артема на пансион: одного ли, двух мужчин прокормить — разница невелика.
Поповы отдавали Артему детскую в их четырехкомнатной квартире, после рейсов мог отдыхать и на их даче, которая была с теплом и электричеством.
В общем, Стас и Надя не забыли старую дружбу, хотя за восемь лет обменялись они не больше чем дюжиной писем, да Артем высылал Поповым раза три кетовой икры.
Надя как была тоненькая, смешливая, восторженная, так и осталась: девочка-женщина, живая, веселая студентка. А Стас переменился: погрузнел, как и всякий спортсмен, оставивший спорт, налился объемом, мощью, но не потерял задора. Кинулся на Артема бороться, но скоро запыхался: с пудик лишнего веса наросло на бывшего самбиста, парашютиста, бывшего кандидата в космонавты.
Стас был старше Артема на четыре года, и в вертолетное училище пришел известным спортсменом-парашютистом. Однажды они разговорились с Артемом про охоту и сразу подружились, и это было для Артема большой честью. К Стасу, чемпиону по затяжным прыжкам, которого снимали для кино, в училище относились по-особому. У него была отдельная комната, приезжали журналисты из летных газет, фотографировали его. Однажды Стаса вызвало самое высокое начальство, и несколько месяцев его не было в училище. Потом по секрету он рассказал Артему, что он прожил это время в том городке, где готовят космонавтов. Какого-то пустяка не хватило Стасу, чтобы стать звездным человеком, но он сказал Артему и Наде, что все равно метеором пролетит над шариком, мир о нем узнает. Артем и Надя верили и гордились Стасом.
Они дружили втроем, и Артем тоже был влюблен в Надю, тогда маленькую, живую студентку пединститута. Надя знала очень много стихов, могла читать их часами, была мечтательной фантазеркой и в то же время решительной девушкой: замуж за Стаса она вышла вопреки воле отца, известного в городе актера.
