Сейчас уже совсем поздно, и много случилось с тех пор, как я перестала писать. Главное вот что — Следж был у меня на руках, когда Мама сошла вниз и позвала Майло. Я не видела Маму с раннего утра, но сразу почуяла беду. Я сказала, что Майло на дворе, и она вышла на веранду и окликнула его. Он, должно быть, мчался со всех ног — из передней было слышно, как он тяжело дышит. Мама сказала ему: «Он даже ни разу не дыхнул», и Майло не смог сдержаться. Потом они поднялись к Сисси, а я не могла пойти с ним прежде всего потому, что надо было кормить Следжа. Он, кажется, привык ко мне, и теперь я не могла от него отойти. Он точная копия Милдред. Но об этом я уже писала.
Значит, я не приеду в день Благодарения — не то чтобы я была здесь нужна, но после всего я не могу сейчас уехать. Надо, чтоб в доме стало поспокойнее.
Спасибо за приглашение, Уэсли, на этом кончаю.
Розакок
Письмо было дописано, и она почувствовала, что больше оставаться здесь нельзя, что ее долг — пойти наверх и посочувствовать. Она встала, пригладила волосы, сполоснула руки над раковиной, но перед уходом тихонько подошла к плите посмотреть, как там Следж в своем картонном ящике. Он недавно накормлен и, должно быть, спит, но на всякий случай она стала так, чтобы он ее не видел. А он не спал. Он спокойно копошился, прикрывая глаза от света черными кулачками. Розакок долго стояла, наблюдая за ним и стараясь представить себе его лицо, когда он будет подростком или мужчиной, но в его чертах ничего не проглядывалось, как весной в тугой коричневой почке на неизвестном дереве.
Она видела в нем только Милдред, такую, как в тот последний морозный день на дороге, и ей казалось, что здесь она нужнее, чем наверху, где надо что-то говорить людям, которые находят утешение друг в друге, и она взяла на руки Следжа и опять села, положив его вдоль колен и надеясь, что она сумеет заставить его хоть раз улыбнуться, а потом он заснет. Она старалась его позабавить, делая смешные гримаски и вертя пальцами, но он серьезно уставился на нее черными глазами, а губки его настороженно сжались, и вскоре она оставила все попытки и стала покачивать колени и тихо напевать, а он повернулся налево, уткнулся лицом ей в бедро и как-то незаметно уснул. Она замерла. Немного погодя, уже не боясь его потревожить, она двинула ногой и перекатила его ближе к себе, и он наконец улыбнулся, словно видел во сне что-то куда забавнее, чем то, что выделывала перед ним она. Но это все равно хорошо. Этого достаточно. И она сидела, не шелохнувшись, и слушала его ровное дыхание, подложив ему руки под голову, пока сама не начала клевать носом.
В дверях появилась Мэри.
— Вы стали по-другому относиться к Следжу, да, мисс Роза?
— Нет. Это он ко мне стал относиться по-другому.
— Это точно, мэм. Он мало кому позволяет держать его вот так. Ему плечо подавай. — Она шагнула к Роза-кок и, понизив голос, сказала: — Давайте его сюда, асами идите наверх, нечего ему от родных вас отрывать. Мисс Сисси спит, а мистер Майло сидит один в спальне, что окнами на дорогу.
Розакок передала Следжа Мэри и у самой двери вдруг вспомнила:
— Мэри, как его фамилия — мальчика Милдред то есть?
Мэри поглядела на ящик.
— Думается, Рентом, только рентой тут что-то не пахнет, мисс Роза.
Розакок вышла и, поеживаясь, поднялась по холодной лестнице. Дверь комнаты, где лежала Сисси, была закрыта, и Розакок пошла в комнату напротив, бывшую спальню Папы. Она легонько постучала. В комнате буркнули что-то неразборчивое, и, открыв дверь в темноту (Папа не разрешал проводить электричество в свою комнату), Розакок спросила:
— Кто здесь?
— Я и ребенок, — произнес Майло.
Розакок так и думала. Она стояла на пороге, ничего не видя, ничего не чувствуя, кроме веявшего из комнаты тепла, и наконец сказала:
— Может, принести тебе лампу или еще чего?
— Нет.
— Ну, тогда, значит, спокойной ночи. — Она немножко постояла, не зная, что еще сказать в эту теплую тьму. Да и он от нее ничего не хотел. Он даже не сказал: «Входи», ведь это был Майло, а они с Майло давно уже не были близки, с тех пор как Сисси Эббот забрала его в свои руки и научила тому, что превратило его из серьезного мальчика в балбеса, который спел ей дурацкую песенку меньше чем две недели назад. Она закрыла дверь и пошла в свою комнатку по другой стороне коридора. Не зажигая света, она разделась и вытянулась на постели, надеясь заснуть. Но сон к ней не шел. Она слышала мужские шаги возле комнаты Сисси, потом на лестнице и шум отъезжающей машины. Это, конечно, доктор Следж. Потом вышла Мама, направилась к Майло и осведомилась, будет ли он сидеть так всю ночь. Он ответил: «Да», и Мама сказала: «Сынок, я должна поспать. Почему ты не посидишь там, возле Сисси? Я пришлю сюда Мэри». Майло спросил: «Это Сисси просила меня позвать?» Мама ответила: «Да», и он сказал: «Пришли сначала Мэри», и Мама пошла вниз и послала к нему Мэри, потом Майло прошел в комнату Сисси Эббот мимо двери Розакок. И, услышав его шаги, она подумала: «Они скоро утешатся. Ведь они не видели этого ребенка живым и ни разу не назвали его по имени. Это воля божья, и скоро наступит рождество. А сейчас спать». И она заснула.
В воскресенье днем, когда пришло время ехать на кладбище, Мама и священник сидели у Сисси, которая не могла смириться с горем, а Майло опять закрылся в Папиной комнате. Он был там с утра, с тех пор как ушла Мэри. За весь день он не видел никого, кроме Мамы и Мэйси, и заговорил только два раза. (Когда Мама принесла ему завтрак, он сказал: «Пойди к Мэйси и попроси съездить в Уоррентон за гробом». Мэйси так и сделал, а когда Мама после обеда выгладила ему рубашку и вместе с костюмом отнесла наверх и спросила, готов ли он, Майло сказал: «Подожди немножко».) А Розакок уже была готова. Она была готова с десяти часов утра, когда Мама зашла в кухню и сказала: «Ты должна пойти поговорить с Сисси», и она пошла, но от звука открываемой двери Сисси моментально проснулась. «Ты меня разбудила», — пробурчала Сисси. «Прости, пожалуйста, мне тоже очень грустно, что так вышло», — сказала Розакок, и Сисси заплакала, глядя в потолок и не пряча лица. Чего только Сисси не выделывала, но Розакок никогда не видела, чтобы она плакала молча, и потому побежала к лестнице и позвала Маму. Потом она пошла в свою комнату и надела на себя все черное, что у нее нашлось.
В три часа она вышла на веранду кое о чем условиться с Мэйси, который ожидал во дворе. Стоя на верхней ступеньке, она спросила:
— Мэйси, не понесешь ли ты гробик?
Мэйси сказал, что это для него большая честь, но согласится ли Майло? Она сказала: «Надеюсь», и Мэйси, положив свою шляпу на ступеньки, направился к двери, но тут как раз вышел священник, Сестренка и Майло, а позади них Мама, которая оставалась дома с Сисси. (Родственникам Сисси ничего не сообщили. Так она захотела.) Майло нес на руках гробик. Он был не больше ящика для посылок.
— Майло, дай я понесу.
Но Майло ответил:
— Нет, спасибо, я сам. — И все пошли к машине. Майло и священник поместились на заднем сиденье, а Розакок и Сестренка — рядом с Мейси, севшим за руль.
— Поехали? — сказал Мэйси.
— Да, — бросил Майло, и машина тронулась, покатила к дороге и свернула направо. Прежде чем дом скрылся из виду, Розакок оглянулась — Мама в черном платье без рукавов еще стояла в дверях, на фоне черной прихожей белели ее голые руки, и, конечно, она зябла. Розакок отвернулась и стала глядеть на дорогу: зная, что надо ехать в молчании, она, чтобы чем-то занять мысли, представляла себе Маму в дверях все время, пока тянулась эта медленная половина мили до дома мистера Айзека — тут она опять поглядела по сторонам, теперь уж просто на день за окошками. «Кому он нужен, такой день», — подумала она — тихий, серый и унылый, но до того прозрачный, что голые и корявые вишневые деревья, казалось, были выгравированы на пруду твердым острием. «Знает ли про это мистер Айзек?» — подумала она, но вслух ничего не сказала — знает или не знает, что он может поделать? — и они проехали его дом, и никто не смотрел друг на друга, а дальше началась сосновая роща, и Розакок уже ни о чем не думала и только смотрела на дорогу. Поднялся ветер и не стихал до конца пути — не то чтобы свирепый, но все же такой сильный, что вихрем взвивал пыль в канавах неподалеку от церкви «Услада» и пошатывал негра Лендона Олгуда, единственного, кто ждал их у вырытой им могилки.
Больше никто не пришел. Больше никто и не знал (кроме тех негров, что проходили но дороге и останавливались поглазеть), и над могилой было сказано лишь несколько слов. Да и какие, слова можно было сказать, кроме имени ребенка (его звали Горэшио Мастиан Третий)? Затем Майло и Мэйси опустили гробик в могилу, Лендон, нахлобучив кепку, подошел поближе, готовясь забросать ее землей, и сразу повеяло неотделимым от него приторным запахом парегорика, и все побрели к машине — мужчины и Сестренка впереди, а Розакок немного отстала. Но не прошли они и десяти шагов, как Лендон окликнул ее:
