— Я пойду к нему.
— Да, мэм, но, мисс Роза, неужели ж он дарит нам все те вещи?
— Это его вещи, может делать что хочет.
— Да, мэм, — сказала Мэри и пошла впереди нее в дом. Первое, на что упал свет лампы, был Следж, лежащий на спине среди вороха детских вещей.
— А ему тут не холодно? — спросила Розакок.
— Да, наверно, холодно, — сказала Мэри, но пошла дальше и открыла дверь в кухню. На них пахнуло теплом, и Мэри сказала:
— Глядите, мистер Майло, кто к нам пришел.
Майло поднял глаза и сказал: «Да». Потом проглотил кусок яичницы и добавил: «Садись, Роза», — будто он тут был хозяином.
— Да, мисс Роза, и давайте я вам тоже сделаю ужин, — сказала Мэри.
Розакок отказалась ужинать, но села на второй стул у кухонного стола, напротив Майло, между ними стояла только лампа. Мэри вышла. Майло молчал, не поднимая глаз, и продолжал есть; Розакок тоже молчала. Но она разглядывала его (то, что могла разглядеть в теплом свете лампы, — его лоб, бледный, как у нее, хотя он каждый день работал на свежем воздухе, и глаза такие же, как у нее, и цвет волос — она только сейчас заметила — это еще одно, что досталось им от отца), и, несмотря на трехдневные страдания, он впервые за много лет показался ей тем, прежним Майло, с которым она, хохоча, избегала сотни миль мистер-айзековских лесов еще до того, как Сисси Эббот открыла ему всякие тайности, даже до того, как он получил водительские права, в те времена, когда борода у него только-только пробивалась и они укладывались в одну широкую кровать, если бывали гости, и она всю ночь спала мертвым сном и просыпалась до зари, поворачивалась к лежавшему рядом Майло и ждала, когда первый серый свет вычеканит на подушке его лицо и разбудит птиц, которые тут же заголосят, И все же это был не тот, первый Майло, особенно после таких-то трех дней, что-то в нем изменилось, и она не понимала, что именно, как не понимала и новой тайны, крывшейся в его горе. Но нельзя же так сидеть перед ним до бесконечности, и она решила, что пора заговорить.
— Майло, если ты хочешь, чтоб я… — начала она.
— Я не понесу эти тряпки домой, — перебил ее Майло.
— Майло, — сказала Розакок, — они твои, и делай с ними что хочешь, а я тащилась сюда не для того, чтобы нести их обратно.
Майло поднял глаза. Он уже доел яичницу.
— Ну, а зачем ты притащилась?
— Просто сказать тебе: если ты хочешь, чтоб я… — Она опять умолкла и нахмурилась, глядя на открывшуюся дверь, в которой стояла Мэри, держа на руках Следжа, живой портрет Милдред, и сна у него ни в одном глазу.
Мэри не заметила, что Розакок нахмурилась.
— Вы разговаривайте, я не помешаю, — сказала она. — Просто там холодно, так я его покормлю в тепле, если мистер Майло не возражает.
Розакок посмотрела на Майло, думая, что этого он уже не выдержит. Но Майло сказал:
— Давай корми, — и следил за Мэри, которая подошла к плите и стала греть молоко.
«Он держится молодцом», — подумала Розакок и, протянув руки, сказала:
— Мэри, дай я его покормлю. Он меня уже знает.
— Ладно, — сказала Мэри и хотела было передать ей ребенка, но Майло вдруг отодвинул свой стул, встал и положил на стол мелочь примерно на доллар.
— Мне пора, — сказал он. — Розакок, ты идешь со мной или нет?
Розакок опустила руки.
— Иду, — сказала она, не сводя глаз с Мэри и Следжа и понимая, почему Майло должен уйти. И она тоже встала.
В дверях Майло обернулся.
— Очень тебе обязан, Мэри. Это деньги за ужин.
— Те одежки стоят куда больше, чем яйца, — сказала Мэри, — но мы вам очень благодарны, сэр. — И Майло вышел.
— Извини, я бегу, Мэри, — сказала Розакок.
И Мэри ответила:
— Идите туда, где вы нужны.
Розакок устремилась вслед за Майло.
Он шел медленно, и она догнала его как раз в соснах и посветила фонариком, чтоб ему было виднее, но он ускорил шаг и до поля со стеблями хлопка шел на расстоянии шести футов от нее. Отсюда был виден дом и свет в комнате Сисси. Остановившись, Майло обернулся к Розакок. Она потушила фонарик, зная, что ему легче разговаривать в темноте, и он спросил:
— Ты что хотела мне сказать?
— Что я, если хочешь, отпрошусь с работы и побуду с тобой.
— Было бы очень здорово, — сказал он и зашагал к дому, где светилось окно Сисси, но не успела Розакок последовать за ним, как он остановился.
— Сисси не спит, — проговорил он.
— Да. — Розакок задержала дыхание, понимая, что ее долг — сказать ему какие-то слова, успокоить и повести в дом, но в кое-как пробившемся лунном свете он опять стал похож на того, первого Майло, и она чего-то ждала.
Он тоже ждал, но, помолчав, вдруг сказал:
— Иди в дом и скажи Сисси и Маме, что, мол, Майло стоит там, но не придет, если они не дадут слова, что не будут говорить о ребенке и об этих одежках.
Она ответила: «Хорошо», и это было все, что она могла сказать, все, чего ждал от нее Майло, и пошла к Маме и Сисси. Мама сказала:
— Треть этого дома принадлежит Майло. Передай ему, пусть просто придет и отдохнет здесь.
А Сисси сказала:
— Да, но ребенок был наполовину моим.
Розакок вышла и посигналила с веранды фонариком. Майло двинулся к дому, и, когда он подошел к ступенькам, она сказала:
— Они говорят, чтобы ты пришел, но, Майло, ведь ребенок был наполовину ее.
— Значит, наполовину и мой, — сказал Майло, стоя в темноте возле ступенек. Потом вдруг спросил: — Это Сисси велела сказать?
— Да.
— Но ты могла бы мне и не передавать, верно?
Она не знала, что ответить, и Майло поднялся по ступенькам и прошел мимо нее в дом. Она вошла чуточку позже и услышала его шаги в Маминой комнате. Он собирался лечь спать там, не сказав «спокойной ночи» Маме и Сисси, которые были наверху.
Розакок подошла к двери — дверь он запер — и сказала:
— Завтра утром увидимся, слышишь?
— Ладно, — не сразу отозвался он.
Розакок поднялась наверх, остановилась у комнаты Сисси и через дверь сказала, что все в порядке, он дома и будет спать внизу, а она завтра не пойдет на работу. Затем она вошла в свою темную комнатку, надеясь заснуть. Но она долго лежала в холоде не закрывая глаз, не думая о том, что в соседней комнате не спит и Сисси, и видя перед собой только лицо Майло у Мэри на кухне и слыша, как он рыдал в прихожей в субботу ночью. Снова и снова она слышала его голос, голос Майло, который только ее одну просил разделить его горе, и она мысленно представила себе этого ребенка (которого она не видела живым и не называла по имени), пока ей не стало казаться, что он был ее собственным. И тогда горе жгучей тяжестью обрушилось на нее в темноте. Она приняла это горе, и долго плакала, и наконец ее сморил сон.
Она спала, пока ранним ясным утром не растормошила ее чья-то рука. Это была Мама, она наклонилась над ней и быстро заговорила:
— Вставай. Майло уже встал и собрался уходить. Он не захотел завтракать со мной и Сестренкой, он сказал, что будет ждать тебя на дворе, так что иди накорми его.
Розакок приподнялась и поглядела в окно. Он стоял на полпути к дороге, спиной к дому, но утро было такое солнечное, что она могла разглядеть, как сжимаются и разжимаются его опущенные руки, а дальше за ним она видела одинокий белый платан, вытянувшийся, как ныряльщик. Она откинула одеяло, но Мама снова заговорила:
— Слушай, что я тебе скажу. Сисси не знает, что я тебе это говорю, она не позволила бы, если б знала, но Я просидела с ней целых три дня, и я знаю, что она переживает. — Розакок глядела во двор. — Он тебе брат, я понимаю, а мне он первый мой сынок, и все-таки он не наш. Хочешь не хочешь, а он — ее, Сисси Эббот, а сказал ли он ей хоть слово после похорон, кроме «спокойной ночи»?
— Что же я должна делать?
— Не знаю что. Если б речь шла только обо мне, я бы сказала одно: уезжай с ним в штат Джорджию, в Атланту, куда он хочет, только не давай ему пить, он ведь весь в отца пошел, но, Роза, там же лежит Сисси… — Это она произнесла шепотом, но указала на противоположную стену.
Розакок испуганно посмотрела на стену так, словно перед ними, пробив штукатурку, явилась сама Сисси.
— Слушай, Мама, — сказала Розакок, — Майло взрослый человек и сам знает, что ему нужно. Он позвал меня на помощь. Может, он и не наш, а ее, но она, Сисси Эббот, ничем ему не может помочь, лежа пластом, и, уж если на то пошло, я его знаю гораздо дольше, чем Сисси, так что же, по-твоему, мне делать? Сказать «нет», когда ему нужно, чтобы кто-то был рядом?
Мама сказала только:
— Если он хочет уйти, иди с ним сегодня, но не подпускай его к выпивке, а если будет случай — Роза, постарайся, чтоб случай был! — скажи ему: «Майло, ты очень нужен Сисси».
Розакок закивала, чтобы Мама поскорее ушла. Потом она оделась и пошла вниз, мимо закрытой двери Сисси. Она позвонила на работу и попросила хозяина отпустить ее на несколько дней в связи с несчастьем в доме. Тот, конечно, согласился, но выразил надежду, что она скоро вернется. Она сказала, что постарается, но дела пока что довольно плохи. Вот теперь она свободна, Майло может распоряжаться ею, как хочет, и она пошла к двери и позвала его. Майло обернулся, не трогаясь с места, только голову повернул, и она ему помахала, но он стоял неподвижно, и только пальцы его все сжимались и разжимались. Розакок стояла на холоде и думала: «Мама и Сисси наверху прислушиваются, а после того, что я сказала ему вчера вечером, он, может, и не войдет в дом». Она пошла на кухню и на всякий случай принялась за стряпню, но вскоре Майло пришел и остановился в дверях, стараясь заглянуть ей в глаза. Она это почувствовала и повернулась к нему — а его вчерашнее лицо не изменилось за ночь — и сказала: «Входи же».
