"Мадам" благодарно улыбнулась в ответ, запахнула на мощной груди рыжую ротонду и юркнула в бакалейную лавку. Цыгане с усмешками переглянулись. Неделю назад две девушки из заведения мадам Данаи робко постучались в Большой дом, попросили позвать Якова Васильевича и, запинаясь, передали "нижайшую просьбу": в воскресенье мадам справляет именины и "покорнейше умоляет" Якова Васильева прийти самого и привести "всех, кто не побрезгует, господ цыган". Яков Васильев дал согласие.
– А чего это ты зубы скалишь? - подозрительно осведомилась Марья Васильевна через несколько шагов. - Яшка! А ну, посмотри на меня!
– Маша, отвяжись… Тебе какое дело?
– Да никакого, старый кобель! Хоть рожу такую довольную не делай, дети смотрят.
– Дети… Твои дети давно сами… Если хочешь знать, Митро…
– Ох, молчи, поганец, убью! Ничего знать не хочу! Когда ты его, наконец, снова жениться заставишь? Ни на кого надеяться нельзя, всё самой думать, всё самой…
Ресторан Осетрова находился на Большой Грузинской, в десяти минутах ходьбы от Живодёрки. Заведение уже было открыто, у входа стояло несколько экипажей, извозчичьи пролётки. На морды лошадей были надеты торбы с овсом. По тротуару, у самых лошадиных ног, подбирая зёрна, бесстрашно сновали воробьи. Цыгане привычно прошли через грязный, залитый помоями и засыпанный золой задний двор к чёрному входу.
В небольшой "актёрской" комнате было тесно, как в селёдочной бочке.
Мужчины начали настраивать гитары. Цыганки наспех одёргивали платья перед выходом, поправляли причёски, переругивались. У дверей Яков Васильев разговаривал с половым:
– Кто сегодня в зале?
– Как обнакновенно… - плоское рябое лицо парня изобразило глубокую работу мысли. - Купец Сбитнев с компаньонами сидят, сейчас поросёнка с хреном спросили… Рябушины, оба брата, трезвые пока что, уже два раза про Настасью Яковлевну интересовались. А ещё граф Воронин уже час сидят. В расстройстве, кажется, сильном, коньяк глушат…
– Воронин? Здесь? - удивился Яков Васильевич. Покосился на побледневшую Зину, сквозь зубы пробормотал: - Этого не хватало…
Зина подошла к хореводу. Стоящий у двери Илья видел её изменившееся лицо. Наклонившись к Якову Васильеву, она что-то прошептала. Тот нахмурился, подумал.
– Ладно, ступай.
– Спасибо… - тихо сказала Зина. Сдёрнула с гвоздя салоп и, забыв на подоконнике свой пуховый платок, выскользнула за порог. В крошечное грязное окно было видно, как она бегом, склонив голову и закрывая лицо ладонью, пересекает тёмный двор.
– Так Зинаида Алексеевна сегодня не… - заикнулся было половой.
– Не выйдет! - отрезал Яков Васильев. - Скажи Воронину - больна, не смогла прийти.
– Скажем, нам какое дело… - пожал плечами парень. Сунул пальцы за пояс, шагнул к двери. - Скоро вы, Яков Васильич? Мне к гостям пора.
– Сейчас выйдем.
В этот вечер ресторан был полон. Цыган встретили доброжелательными аплодисментами. Яков Васильевич взмахнул гитарой, и хор затянул "Чарочку". Илья, стоявший на своём обычном месте - вторым слева, рядом с Митро, - не смог удержаться, чтобы не кинуть взгляд на стол у окна, который занимал Воронин. Было видно, что он много выпил сегодня:
красивое лицо графа было бледнее обычного, серые глаза странно блестели. Взгляд его нервно заметался по лицам цыган. Не увидев Зины, Воронин нахмурился, подозвал полового, что-то отрывисто спросил у него, показывая на цыган. Тот рассыпался быстрым шёпотом, прижимая ладонь к груди. Воронин поморщился, не дослушав, отослал полового, отвернулся к чёрному окну. За весь вечер он больше ни разу не взглянул на хор и ближе к ночи ушёл в отдельный кабинет.
В этот вечер пели много. После выступления "для всех" в общем зале пошли по кабинетам. Братья Рябушины, недавно заключившие удачную сделку, спешили прогулять барыши и наперебой заказывали песни.
Предпочтение они отдавали Варьке и Насте. Илья уже начал злиться, глядя на то, как старший Рябушин, огромный парень, на саженных плечах которого чуть не трещал модный французский сюртук, тряс жирными волосами и совал уставшей Варьке скомканные деньги:
– А теперь желаю - "Ты не поверишь!" И ты, Настька, подпевай! Небось деньги плотим!
– Для вас, Пётр Никитич, хоть до завтра! - кланялась Варька. Настя, бледная и сердитая, неохотно подтягивала ей:
В твоих глазах я вижу рай,
И, глядя в них, я замираю…
К облегчению певиц, Рябушины довольно быстро упились и попадали головами на стол. Варька побежала умыться. Стешка, оглядевшись по сторонам, подскочила к столу и ловко вытащила из-под руки старшего Рябушина оставшиеся кредитки:
– Всё равно по дороге разбросают, а нам пригодится. Ну - всё, ромалэ?
Домой?
– Надо бы… - пробурчал Митро, протягивая упавшей на стул Насте свой платок. Та торопливо вытерла пот со лба, поправила волосы:
– Господи! Для вот этих - терпеть не могу! Хуже босяков пьяных…
– Не рано ли барыню из себя строишь? - вполголоса проворчал Яков Васильевич. Настя вспыхнула, но промолчала.
В дверь кабинета просунулась плешивая голова хозяина ресторана.
Осетров осмотрел цыган, нашёл взглядом хоревода. Тихим, надтреснутым голосом сказал:
– Граф Воронин к себе в кабинет просят…
– Это верно? - недоверчиво переспросил Яков Васильевич. - Ты ему сказал, что Зинки не будет?
– Да знают они… Только всё равно желают…
– Н-да… Ну, ладно, скажи - идём.
В кабинете горели свечи. Они уже наполовину оплавились, их неровный свет прыгал по стенам, дрожал на столовом серебре. Граф Воронин сидел за столом один. Цыгане цепочкой, друг за другом, вошли в кабинет.
– Добрый вечер, Иван Аполлонович. Что изволите?
– Где Зина, Яков Васильевич? - не ответив на приветствие, хрипло спросил Воронин.
– Больна, ваше сиятельство, - не моргнув глазом заявил хоревод. - Ещё вчера свалилась. Вы и сами, наверно, знаете…
– Откуда мне знать, merde! - сорвался граф. Но, тут же опомнившись, умолк, отодвинулся в тень. - Ладно… Хорошо. А кто же будет петь "Ночи безумные"?
– Обижаете, Иван Аполлонович. Разве в хоре голосов нет? Разве плохи голоса? Вот Гашка, поверьте, не хуже Зины споёт. Гашка, поди сюда.
Четырнадцатилетняя Гашка, самая маленькая из хоровых певиц, несмело выдвинулась вперёд. Она совсем недавно начала выезжать с хором и до сих пор стеснялась солировать, хотя имела прекрасное звонкое сопрано. У Гашки была смуглая, очень живая мордашка, большие, опушённые мягкими ресницами глаза и чудесные, по-детски пухлые губки, по которым сходили с ума молодые купчики Замоскворечья. За считаные недели у Гашки завелось множество поклонников. Дядя Вася, Гашкин отец, был очень рад успеху дочери и открыто заявлял, что "ещё до Пасхи" его девка станет первой солисткой. Цыгане посмеивались, но не спорили.
– Как - Гашка? - переспросил Воронин. Он подался вперёд, прыгающий свет упал на его бледное лицо с сильно блестевшими глазами. Его рука, протянутая к Гашке, слегка вздрагивала. - Подойди, милая. Споёшь "Ночи безумные"?
– Спою, Иван Аполлонович, - глядя в пол, прошептала Гашка. Её пальчики испуганно теребили подол платья. Из ряда гитаристов за ней обеспокоенно наблюдал отец.
– Ну, сделай милость. Послушаю.
Девчонка растерянно посмотрела на гитаристов.
– На дар, на дар, чяёри[34]… - тихо бормотнул дядя Вася.
Гашка испуганно кивнула. Дождалась первого аккорда, взяла дыхание, запела:
Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые,
Ночи, последним огнём озарённые,
Осени мёртвой цветы запоздалые.
Пусть даже время рукой беспощадною
Мне указало, что было в вас ложного,
Всё же лечу я к вам памятью жадною,
В прошлом ответа ищу невозможного…
Илья терпеть не мог этот романс. Он не понимал в нём ни слова и мог бы поклясться, что Гашка не понимала тоже. К тому же пела девчонка из рук вон плохо, забывая слова и не дотягивая фразы до конца. "Вот дура…
вот кобылища… - ругался про себя Илья, вздрагивая от каждой неверно взятой ноты, - нашли кого заставить, лучше бы Настьке дали…" Через головы цыган он взглянул на Настю. Та стояла, вытянувшись в струнку, сжав кулаки, не сводя глаз с поющей девочки. Губы её чуть заметно шевелились - она повторяла вслед за Гашкой слова романса.
Кое-как Гашка дотянула "Ночи безумные" до конца.
– Прекрасно! Замечательно! - восхитился Воронин. - Яков Васильич, она же в сто раз лучше Зинки! Право, лучше! Поди сюда, милая, сядь за стол.
Как это я раньше тебя не видел в хоре? Что ты ещё умеешь петь?
Цыгане изумлённо переглянулись. Кто-то прыснул, но на него тут же зашикали. Дядя Вася стоял гордый и довольный. Приободрившаяся Гашка спрятала в рукав десятирублёвку и, загибая пальцы, начала перечислять:
