— Ничуть.
— Так что берите толстую тетрадь или амбарную книгу и начинайте. Кстати, в этих амбарных книгах родились многие шедевры.
— Вы смеетесь?
— Напротив… — Трубка усиленно задышала, потом наметилась некая пауза, опять раздался бодренький голосок Николая Николаевича. — Чистый листок бумаги необычайно раскрепощает. Так что берите ручку и — с Богом. Это, знаете, постоянный самоанализ. Будете писать, начнете подробно обо всем вспоминать и вдруг убедитесь, что вины вашей совсем не существует, что были всего лишь дурные чувства, темные рефлексы. И вам станет легче. Человек сам создает свое здоровье. Да что здоровье — судьбу свою. Вы не согласны?
— Мне нужно подумать.
— Думайте сколько угодно. Но когда возьмете перо или карандаш, то, ради Бога, не сдерживайте себя. Почувствуйте себя птицей и отправляйтесь в свободный полет за своими воспоминаниями. Это же так увлекательно. Только напишите две-три странички, и вас затянет.
Он засмеялся. Было такое ощущение, точно по моим щекам кто-то прохаживается наждачной бумагой. Я обиделся.
— Вам весело, Николай Николаевич?
Но он пропустил мою обиду мимо ушей. Его голос стал теперь ласковым, с придыханием:
— Если напишете искренне, самокритично, ваш отчет войдет целиком в мою диссертацию, и тогда…
— Нет, никогда! — грубо остановил я его. — Я цирк из себя не сделаю. Никогда! И зарубите себе…
— Ой, ой, какие у нас нервы. — Он заговорил опять игривым, кукольным голоском. — Вы же обратились к нам добровольно, а теперь чего-то боитесь. Вы подпишете свою исповедь просто инициалами, и тогда никто не узнает. Это мы уже практиковали, и клиенты были довольны. Важен ведь только номер в картотеке. Кстати, у вас он будет 33. Ну почему же вы не ликуете? Столько же лет было Иисусу Христу. Если б вы знали, какая удивительная тайна существует у некоторых цифр! Так что берите карандаш…
— И только-то? — Как бы в отместку ему я тоже засмеялся, но Николаю Николаевичу понравилось:
— У вас уже поднялось настроение. Это чудесно! Так что за работу. И пусть вам будет хорошо во время этой работы. И пусть будет хорошо всем, кто любит вас и надеется. И много тепла и здоровья всем вашим родным, близким людям. Я благословляю ваш свободный полет.
Начало полета
Итак, меня благословили. Спасибо вам, мудрейший Николай Николаевич. Сейчас я буду выполнять ваш наказ — возьму карандаш и бумагу и начну свой отчет. А потом вы найдете большое увеличительное стекло и станете изучать буковки. Как это трогательно! Столько внимания… И в этот миг позвонили в дверь. Я открыл — на пороге стояла жена с хозяйственной сумкой. Глаза у нее были усталые, безразличные, какого-то серого полынного цвета. Такие глаза я видел у маленькой пони, которая катала ребятишек в нашем городском парке. И вот недавно не стало этой пони, наверное уже на том свете… Бедная, несчастная моя жена, моя Валя-Валюша. Ты тоже все время в упряжке, как та лошадка. И очереди тебя измучили, и мои болезни… И никаких нет просветов.
Жена прошла прямо на кухню, села на низенький стульчик и заплакала. С ней такое бывает. Но я не пошел ее утешать, уговаривать, я даже на кухню не заглянул, а сделал нечто совсем обратное, даже в какой-то степени удивительное: я взял со стола чистую общую тетрадь и остро отточенный карандаш. Потом карандаш отложил в сторону и развинтил авторучку. Сердце мое учащенно билось, а голова, наоборот, была непривычно отдохнувшая, ясная… В конце концов, может, и прав Николай Николаевич. Тетрадка эта поможет в себе разобраться, разложить все по полочкам. А когда разложу, то многое станет ясно, вернется душевный покой или хотя бы приблизится…
Рука моя вывела: 7 июля 1989 года. Я немного подумал и старательно подчеркнул эти цифры двумя чертами. Поднял глаза в потолок и засмеялся. Наверное, Николай Николаевич узрит в этих цифрах какую-то тайну. Ведь он считает, что в каждой цифре есть ребус… Но какой? Все объясняется очень просто. Я вспомнил седьмое июля только потому, что в этот день мы с Валей отправились в деревню. Но я не стану сейчас писать название деревни — так будет лучше. К тому же я не хочу менять на этих страничках ни имен, ни фамилий, но раз не указана деревня, то все равно будет обеспечена анонимность…
А все-таки как чудесно в деревне! Вот я поставил сейчас один восклицательный знак, а надо бы их много-много, целую шеренгу. Да и что мои слова. Вот если бы я был музыкантом. Тогда ударил бы по клавишам или по струнам — и сразу выразил свое состояние. И всем бы стало понятно, что деревня для меня — праздник души. Даже и душа-то сама просыпается только в деревне. Приедешь сюда, и сразу же, в ту же секунду, она и проснется. Вот и наша история тоже случилась в деревне, в самом начале июля. Кто-нибудь сейчас рассмеется: ну при чем здесь июль? Зачем нажимать на это? Ведь истории случаются и в июне, и в мае, и даже в холодный стылый декабрь. Но погодите — не смейтесь. Дело в том, что июль — мой самый любимый месяц. Ведь целый год я тоскую об июле. Зеленый, жаркий, с запахом горькой крапивки в тесных узеньких переулках… Как я люблю его, с темной прохладой в реке, в которую всегда можно войти, погрузиться, оставив на берегу разные там волнения… О дурном не хочется думать, когда смотришь вдаль — туда, где мой милый Тобол извивается серебряной змейкой. «Хорошо-то у нас, как в Швейцарии», — говорит часто жена, хотя в Швейцарии она никогда не была. И я тоже не бывал никогда в дальних странах, потому и возражаю с чуть заметной издевкой: «Ну что ты, Валя, у нас как в Японии…» Жена почему-то смеется: «Нет, дорогой, ты не прав. Так красиво бывает только в Сочи». Впрочем, и в Сочи она никогда не была. Ездить-то далеко — накладно. Какие же деньги у нашего брата учителя. Потому и домоседы мы, но ни о чем не жалеем… Но хватит, наверное, об этом. Ведь я начал с того, как мы приехали в родную деревню и у моего малыша поднялось настроение. Наверное, потому что он здесь встретил свою бабушку, и вот уж она его угощает и что-то шепчет на ухо, обещая какие-то тайны. И у моей Вали тоже хорошее настроение, потому что в огороде все радует глаз — и лук, и морковка. И смородина в садике уже наливается, и клубника цветет по второму разу. И малина на кустах кое-где уже краснеет. А дикая яблонька откровенно омолодилась. Вообще-то она у нас уже старенькая: разбитая зимними ветрами, морозами, но все равно каждую весну оживает. Недавно я перебинтовал ее марлевым бинтом возле самого корня. Так будет надежней, и подольше ствол сохранится. Вот так, Николай Николаевич! Такое богатство вокруг — и над всем я хозяин. И в тот день я торжественно обошел свой сад, а потом начался внезапный дождик. Он был теплый, июльский, и на крыльце я остановился и огляделся. В ограде возились куры и смешно встряхивали крыльями, наверное, нравился дождь. А впереди, далеко по улице, шла тетя Тоня — наша знакомая. Она была в кофте, без плаща, и волосы распущенные, мокрые, как после бани. Обычно же она собирает их в пучок и перетягивает резинкой, так что со спины голова ее похожа на голову прилежной десятиклассницы. Она шла медленно, наслаждаясь погодой…
Я люблю эту тетю Тоню, а еще больше жалею. Она совсем одинокая. Есть, у нее свой домик, точнее, избушка на курьих ножках. Нижний венец бревен у избушки подгрызли хомяки — зимой в подполье она держала картошку, вот и позарились на нее. И в эти большие норы теперь залазят кошки и куры, а в холодные дни сюда задувает ветер. Но что поделаешь, если хозяйка скупится на ремонт. Но дело не только в этом. На зимние месяцы она куда-то исчезает, а избушку свою заколачивает. Но я немного отвлекся, ведь тетя Тоня по всем приметам шла сейчас к нам. Мой маленький Коля выбежал на крыльцо и захлопал в ладоши: «К нам баба Тоня идет! Правда, правда!» Но уже не нужно никого уверять — тетя Тоня уже в нашей ограде, и вот поднимается на крыльцо, и вот уже рядом с Колей:
— А ну-ка скажи слово «медведь»?
— Ведмедь… — говорит тихо сын и смеется. И мы тоже начинаем смеяться, а Коля сердится, и тетя Тоня за него заступается:
— Не изгаляйтесь над парнем. У меня вон на седьмой десяток пошло, а много словечек не выговариваю, так что не надо на него. Да и есть совсем лишние в языке слова. Их пора выкинуть, как сухую траву. — Она тяжело дышит и вместе с нами заходит в дом. И здесь проходит сразу в горницу и садится на диван. Моя мать подсаживается к Тоне поближе и начинает убирать с ее плеча какую-то соринку. Тетя Тоня посмеивается:
— Ты у нас чистюля, Анна Петровна. Возле тебя аж страшно сидеть — че-нибудь да найдешь, где порвано да запачкано. — Потом глазами снова находит Колю: — А ну скажи слово «капуста»?
— Какуста, — вытягивает губу мой младшенький, и все мы дружно хохочем. А сын опять сердится и начинает укладывать поленницу из цветных карандашиков.
— Шесть, семь, восемь, девять, — бормочет он, и наша гостья неожиданно говорит:
