— И вы пойдете на эту пошлятину? — спросил Дима, глядя на Валю.
— Ты что?! Какая пошлятина? — возмутилась Нюся — Анжелика — это же первый класс!
— Тогда идите, — сказал Дима.
— А ты, — спросила Валя, — не пойдешь?
— Я подожду, где-нибудь погуляю.
Нюся заметила:
— Ждать надо часа, полтора, никак не меньше!
— Ну и что? Подышу воздухом, пока вы будете париться в душном зале.
— У нас зал совсем не душный, — обиделась Нюся.
В растерянности она переводила глаза с Вали на Диму. Никак не могла решить, как быть. С одной стороны, нельзя же не посмотреть эту самую Анжелику, но, с другой, приехал Дима, и ей хотелось думать, что он явился из-за нее, только лишь из-за нее одной.
— Подождите, — торопливо бросила Нюся, — я пойду узнаю, может быть, завтра она тоже идет…
Дима и Валя остались вдвоем.
— Вот что, — быстро проговорил Дима. — Иди с ней в кино, я поеду к себе, а завтра приезжай в двенадцать на речку, в Мизгири…
— На речку? Как же я ее найду?
— Спросишь — найдешь. У нас в Мизгирях она одна. Только не бери Нюсю с собой, ладно? Придумай что-нибудь, чтобы отвязаться от нее, и приезжай.
К ним подбежала Нюся.
— Нет, завтра уже другая картина. Дима, брось, идем с нами, не пожалеешь.
Дима взглянул на свои часы.
— Не могу. Я вспомнил, мне надо через час быть дома.
И, не давая Нюсе опомниться, торопливо попрощался, зашагал обратно, к станции.
— По-моему, он чокнутый, — сказала Нюся. — Во всяком случае, с большим приветом. Зачем-то приехал, а теперь вдруг убегает ни с того ни с сего…
— Может, и чокнутый, — равнодушно согласилась Валя. — Пошли, а то уже два звонка дали…
— Как же тебе удалось без нее приехать? — спросил Дима Валю.
— Я сказала, что еду в Москву, надо деньги по переводу получить.
— Она не догадалась?
— Наверно, нет. Она уверена, что пленила тебя.
— Вот как? Что ж, если ей так легче жить… Ты с ней давно дружишь?
— Дружу?.. Мы просто учились в школе вместе. Я даже удивилась, когда она меня пригласила к себе на дачу. Теперь я понимаю, у нее просто никого нет. Правда, есть мать… А у меня нет…
— Ты что, ей завидуешь?
— Завидую.
— Зависть — мерзкое чувство, — сказал Дима.
— Наверно, ты прав, но я ничего не могу с собой поделать.
— Тогда и мне завидуй. У меня тоже есть мама.
— И тебе завидую.
Он произнес не сразу:
— Как ты откровенна… Так говорить о себе не каждый может.
— А я могу, как видишь.
— Ее мать к тебе хорошо относится?
— Ничего. Я, как приехала, сразу же сказала ее матери: возьмите меня в долю.
— Как это в долю?
— Обыкновенно. Я им в первый же день заплатила вперед.
— Сколько?
— Двадцать пять рублей.
— И они взяли?
— Взяли. И я очень довольна, не люблю ни у кого одалживаться тем более что и Нюся и ее мама жадные донельзя.
— Я бы ни за что не поехал на твоем месте.
— Мне хотелось побывать в Москве, я ведь никогда еще не была здесь.
— А Нюся тебе, наверно, завидует.
— Чего мне завидовать?
— Ты красивая.
— Кто? Я? Да что ты, вот у нас на фабрике одна девушка работает — Вартуи Хачинян, мы с ней в одной комнате живем, та красивая, это да!
— И ты красивая, — упрямо повторил Дима. — Но не уверена в себе… Нужна уверенность.
— А ты в себе уверен?
— Нет, ни капельки. Мне всегда кажется, что я хуже всех, что надо мною втихаря смеются. Папа считает, что я весь в комплексах…
— Что значит — в комплексах?
— То и значит, когда кажется, что ты хуже всех.
— Ты совсем не хуже всех, а, напротив того, лучше очень многих… — Валя помолчала. — И никто над тобой и не думает смеяться. Меня учишь уверенности, а сам…
4
Когда она была в восьмом классе, ей сказала, что мама и папа у нее не родные, приемные. Это все произошло, как часто бывает, случайно.
Валя пошла в булочную за хлебом. Стояла в очереди к прилавку, и тут к ней подошел соседский Мишка, первый голубятник района, с золотой «фиксой» во рту, которой Мишка щеголял перед всеми. Толкнул ее в бок.
— Подвинься, я впереди.
— А вот и не пущу, — ответила Валя.
Мишка гулко захохотал, блеснув своей «фиксой».
— Ты, приемыш, — сказал он. — Туда же, вякаешь…
— Почему это я приемыш? — спросила Валя. Решила про себя: ни за что не пустит Мишку вперед.
— А ты что, не знаешь? Приемыш, самый настоящий, а тоже мне, фасон давит…
Кругом загалдели, закричали на Мишку, одна женщина сердобольно погладила Валю по голове.
— Не слушай его, дочка…
Валя даже не взглянула на нее.
Ей вспомнились жалостливые взгляды, неясные намеки, слова, услышанные ненароком, когда она приходила к подругам.
Ее не обижали дома, но и не ласкали. И никогда не делали подарков. И не спрашивали, чего бы ей хотелось. У ее папы и мамы были постоянно какие-то дела, более важные для них. Для Вали уже не оставалось места. Для нее всегда не хватало времени, как не хватало ласковых слов. Ни папа, ни мама не спрашивали, как она учится, какой предмет ей нравится больше. И на родительские собрания они приходили очень редко. Классный руководитель даже сказал, когда она переходила в седьмой класс:
— Хоть бы твоя мама послушала, как тебя хвалят учителя…
А Валя ответила:
— Маме некогда, она болеет…
И, придя домой, сказала, что классный руководитель хотел бы, чтобы мама пришла в школу. Но мама не дослушала ее:
— Есть мне время ходить…
А папа опять был в командировке, и так никто из них не пришел в школу, даже на последнее перед каникулами собрание.
…Она вернулась из булочной, положила хлеб на кухонный стол. Вошла в комнату. Мама лежала на кровати, укрывшись платком.
— Как себя чувствуешь? — спросила Валя. — Не полегчало?
— Какое там, — через силу ответила мама.
И Валя ни о чем не стала больше говорить. Но про себя вдруг решила: дольше здесь не останется. Надо устроиться на работу и жить в общежитии. Ей уже пятнадцать лет, она почти взрослая, через год получит паспорт.
На следующий день Валя отправилась на швейную фабрику. Их соседка по дому работала там, и от нее Валя слышала, что на фабрике набирают, учеников.
Валя пришла в отдел кадров, сказала:
— Как сделать, чтобы поступить к вам работать?
Начальник отдела кадров, молодой еще мужчина в военной гимнастерке без погон, спросил ее:
— А площадь у тебя имеется?
Валя ответила:
— Если можко, устройте в общежитие.
Начальник был, видно, человек понятливый. Не стал ее подробно расспрашивать, велел написать заявление, потом позвонил куда-то и еще куда-то, попросил помочь в его личной просьбе; должно быть, ему редко отказывали, и он с довольным видом, положив трубку, сказал Вале:
— Будет тебе общежитие. С понедельника выходи работать…
— А когда я могу переехать? — спросила Валя.
— В понедельник же, после обеда.
Утрем вернулся из командировки папа. Наскоро выпил чаю и снова засел за свои бумаги, все время что-то писал на вырванной из тетради странице. Мама была в поликлинике.
Валя не знала, как обратиться к нему. Папой называть не хотелось, а по имени-отчеству как-то было неудобно, непривычно. Она решила не называть его никак.
— Вот что, — сказала, подойдя к столу. — Я больше не буду здесь жить.
Он поднял голову, озабоченно взглянул на нее. Может, даже и не расслышал того, что она сказала. На тетрадной странице виднелись написанные его рукой столбики цифр.
— А? Что? — переспросил он и снова уставился на свои цифры.
— Я больше не буду здесь жить, — повторила Валя. — С понедельника.
Он удивленно посмотрел на нее
— Как не будешь? А где?
— В общежитии.
Он вынул из кармана сигарету, закурил.
— Это почему же ты так решила?
— Сами знаете, — сказала Валя. — Я же вам не родная…
Где-то в глубине души таилась надежда: сейчас он засмеется, накричит на нее — еще чего, дескать, придумала — или просто прикажет: «Брось все эти глупости, хватит!»
Она смотрела на него и ждала, опровергнет ли он ее слова? Пусть, пусть высмеет, закричит, разозлится, только бы не молчал…
Он спросил сравнительно спокойно:
— Кто это тебе сказал?
— Все говорят.
— Как все?
— Все, кого ни возьмите…
Он затянулся, Выпустил дым. При маме старался не курить, маме было вредно вдыхать дым, и теперь он старался вовсю, пока ее не было.
— Это что, правда?
— Да, — сказал он. — Правда.
Она отвернулась, пошла в свой угол, села на кровать, на которой спала все годы, — это была уже старая железная кровать, но еще приличная на вид.
— Где же ты жить будешь?
— Я же сказала, в общежитии. Пойду работать, поступлю в вечернюю школу рабочей молодежи.
