— Да, Антонина Сергеевна, я вас слушаю.
— Понимаете, как-то неудобно говорить… Вроде жалобы… Но, знаете, очень уж наболело… Я об анонимках…
— Это всегда неприятно. Но считайте, что мы развиваем тему лекции.
Она сделала неудачную попытку улыбнуться.
— Понимаете, нас всех просто трясет.
— Кого всех?
— Ну, преподавательский состав.
— От анонимок?
— Да.
— И вы лично тоже получали?
— Я — нет, но мои товарищи…
— А нельзя ли взглянуть хоть на одну анонимку?
Волкова уже оправилась от смущения и говорила спокойнее:
— Моя подруга несколько раз получала. Вернее, ее муж. Но вы же понимаете: такие гадости в доме хранить никто не будет. Их рвут и выбрасывают.
— И другие получали?
— Да.
— И что же, читали, проглатывали и молчали?
— А что поделаешь? Жаловаться как-то неприлично.
— Хорошо бы хоть одно письмо найти.
— Я, собственно, об этом и хотела посоветоваться. Вы ведь сумели бы разыскать анонима?
— Во всяком случае, постараюсь.
— Значит, можно к вам обратиться?
— Ну зачем же так торжественно — обратиться? Просто позвоните.
Волкова записала его рабочий телефон, однако звонить ей не пришлось.
На следующий день Краснову позвонил секретарь партбюро института Нагаев. Они были знакомы еще с тех пор, когда Краснов работал в угрозыске.
— Слушай, Игорь Иваныч, у нас к тебе дело есть, — сказал Нагаев. — Ты вчера про анонимщиков толковал. А сейчас, вот только-только, ко мне профессор один приходил, Терехов, принес анонимное письмо, им полученное. Пакостное письмо и далеко за рамки личных оскорблений уходит. Хочешь, прочту?
— Давно он получил?
— Да, говорит, еще в прошлом году. Прочесть?
— Не надо, я к вам заеду через полчасика, тогда и почитаю. А что, он сам принес?
— Я же тебе говорю: сослался на твою вчерашнюю лекцию. Говорит, может, надо как-то воздействовать на автора в воспитательном смысле. Но я вообще-то не для того звоню, чтобы эту пакость читать. Скажи, что нам с анонимщиком делать?
— А профессор знает автора?
— Да мы все его уж сто лет знаем. Я лично до сей минуты и подумать не мог, что он способен на такое.
— Работает у вас?
— Да, преподает.
— Ладно, Мих-Мих, сейчас буду.
Через полчаса Краснов сидел в комнате институтского партбюро.
— Вот, насладись.
Нагаев положил перед ним открытку, исписанную фиолетовыми чернилами. На открытках, лежавших у Краснова в сейфе, чернила были синие, но Краснов, увидев почерк, почувствовал, как мурашки побежали по затылку: знакомый почерк, знакомый! Он даже испугался, не выдает ли своего волнения. Но, кажется, Нагаев ничего не заметил.
Открытка содержала в себе четырехстрочную эпиграмму, довольно едкую. Правда, было ясно, что автору чуждо какое-либо понятие о просодии: стих сильно хромал в первой и третьей строках, пиит был явно не в ладах и с размером и с рифмою и вряд ли когда-нибудь «возбуждал улыбку дам огнем нежданных эпиграмм». На оставшемся ниже четверостишия месте автор в энергичных выражениях оскорблял профессора Терехова, употреблял нехорошие слова, а напоследок отождествлял его с Советской властью в целом.
— Кто это писал? — спросил Краснов, подавив первую вспышку радости.
— Храмов Евгений Петрович.
У Краснова опять побежали мурашки по затылку: «Храмов Е. П., подписчик», — вспомнил он запись в своей рабочей тетради. Но он опять постарался не выдать волнения.
— А можно поговорить с профессором Тереховым?
— Сейчас позовем.
Нагаев позвонил по телефону, и минут через пять в комнату вошел высокий полный человек с густыми седыми волосами, румяный. Через толстые стекла очков усмешливо смотрели серые глаза. Он был далеко не молод, но назвать его стариком у Краснова язык бы не повернулся.
Нагаев представил их друг другу. Сели. Краснов понимал, что всякие вводные разговоры — о погоде, о самочувствии— с профессором были бы излишни, и он прямо спросил:
— Кого вы подозреваете? Кто писал это письмо?
Профессор снял очки, но от этого не сделался беспомощным, как обычно принято ожидать.
— Простите, молодой человек, у меня нет никаких оснований подозревать. — Профессор сделал паузу, легкой улыбкой как бы приглашая собеседника оценить эту мимолетную шутку. — Я не подозреваю, я определенно знаю, хотя автор не затруднил себя собственной подписью. Это мой коллега, к сожалению. Евгений Петрович Храмов. Поверьте, я не питаю к нему ненависти, но, знаете ли, он странный человек. Уж не первый раз шлет мне такие милые послания. Получать их не очень-то приятно, не правда ли?
— Почему вы так уверены, что это именно он? — В Краснове заговорил следователь, которому нужны доказательства и полная ясность.
Профессор взглянул на него вроде бы даже соболезнующе.
— Видите ли, в этих… гм… стихах, непосвященному не совсем понятных, изложен довольно невразумительным эзоповым языком один из аспектов нашего с ним спора, чисто научного. Как показали факты, прав был я, а не он. Но Евгений Петрович, насколько я могу судить, крайне самолюбив и эгоцентричен. Он не любит признавать свои ошибки. — Профессор опять улыбнулся. — Впрочем, многие ли из нас с удовольствием признаются в собственных заблуждениях?
Краснов прочел стихи, пощелкал по открытке ногтем.
— Он очень ловко облек в стихотворную форму научный спор. Постороннему ничего не понять, не доказать.
Профессор словно прочел его мысли.
— Однажды, незадолго до того, как почтальон принес сей листок, коллега Храмов излил на меня в институте все эти сарказмы, только, разумеется, в прозе. Несолидно было бы в его возрасте изъясняться в разговоре стихами, но что он грешит версификацией — об этом в институте известно. Он наш Ювенал… Не правда ли, Михаил Михайлович?
— Грешит стишками, грешит, — подтвердил Нагаев.
— Что же это он так… так прозрачно? — скорее самому себе задал вопрос Краснов. — Опрометчиво для умного человека.
— Видите ли, насколько позволяет мне судить мой скромный опыт, когда кто-то считает себя умнее других людей, он, как правило, поступает опрометчиво. Уже тем самым, так сказать. — Профессор не упускал случая пошутить.
Краснов встал. Надев очки, встал и Терехов.
— Спасибо, профессор, за исчерпывающие объяснения.
— Не за что. Если эта открытка представляет какой-то интерес, я считаю, вам повезло, ибо я хотел ее порвать, как и прежние, но сразу этого не сделал. Потом она куда-то затерялась, а теперь вот нашлась.
— О нашем разговоре лучше будет никому не рассказывать.
— Я понимаю.
— Извините, что прошу об этом.
— Ничего, ничего. Это меня не обижает, не тревожьтесь.
Они пожали друг другу руки и раскланялись.
Он ушел, мягко притворив за собою дверь.
— Что скажешь? — спросил Нагаев.
— Открытку я возьму. — Краснов спрятал ее в свой портфель.
— А с Храмовым что делать?
— Ничего, решительно ничего, — с необычной поспешностью ответил Краснов.
— Ты чего это встрепенулся? — удивился Нагаев, и Краснов ругнул себя.
— Не надо его трогать, — уже спокойно сказал он. — Как будто никто ничего не знает. Я разберусь. Между прочим, он на лекции был?
— Нет, свой курс он начинает читать через неделю. В институте пока не появлялся.
— Ну, спасибо тебе, Мих-Мих.
— Повторяю за профессором: не за что…
От Нагаева Краснов вернулся к себе. Время было обедать, но ему не терпелось получить заключение почерковедческой экспертизы. Эксперт управления был в отпуске. Взяв открытки, лежавшие в сейфе, Краснов отправился пешком домой к старику графологу, который раньше проводил у них экспертизы, долго проработавшему в управлении. Сейчас он был на пенсии, но его часто приглашали в качестве консультанта.
Графолог продержал его целых два часа. Старик сначала сфотографировал открытки, проявил пленку, напечатал карточки — у него на дому оказалась целая фотолаборатория. Потом манипулировал какими-то трафаретами, глядя через огромную, диаметром чуть не в волейбольный мяч, лупу на бронзовой ручке, что-то чертил на разграфленных листах плотной бумаги. И наконец, сделав несколько оговорок, заявил, что, по всей вероятности, все открытки написаны одним человеком. Но это требует дополнительного исследования. Так изрек он официальным тоном после своих долгих священнодействий, а провожая Краснова до дверей, сказал уже по-свойски, домашним голосом:
— Одна рука писала, Игорь Иваныч, одна…
Краснов знал, что надо провести официальную экспертизу, но сейчас ему и этого было довольно.
Прямо от графолога Краснов, не заходя к себе, поднялся на третий этаж, к генералу.
— Разрешите, Анатолий Иванович?
