— Ну уж, так прямо и «с поля», — ободряюще улыбнулся Мережко. — А может, те правы, кто сомневался в сценарии? Сейчас уже и об этом говорят.
— А сам-то ты как думаешь?
— Не знаю…
— «Не знаю», — передразнил Коберский. — Вот это твое интеллигентское, рахитичное «не знаю» многим на руку. Конечно, тот, кто не сомневается, — не художник. Но все это следует держать в себе и не хныкать, не исповедываться перед каждым. И всегда помнить, что ты живешь в самом прекрасном, но вместе с тем и в самом злом мире — в мире искусства. Он разделен на два лагеря: на талантливых и бездарных. На подвижников и рвачей. Не всегда сразу и поймешь, где те, а где другие.
— Понесло, — снисходительно улыбнулся Мережко.
Коберский смутился, и сам, вероятно, понял, что «понесло», но тут же, щелкнув зажигалкой и окутав себя облаком сигаретного дыма, сердито, хотя уже и без прежней запальчивости, продолжал:
— А главное — очень трудно порой разобраться, кто с тобой, а кто против тебя. Все сочувствуют, все советуют, все улыбаются. А ты говоришь «не знаю». Да за это «не знаю» потом тебя же и секут, оно на пользу именно тем, кто действительно ни хрена не знает!
— Ты ведь и сам не раз говорил, что сценарий сложный…
— Если бы он не был сложным, я бы не брался за него. Я не люблю ремесленных поделок, где все разложено по полочкам, где все ох как кинематографично. Сценарий — это прежде всего хорошая литература!
— Говоришь так, словно ты сценарист, а не я…
— А что же ты думал! Меня хоть и нет в титрах, но и я соавтор. Если в одной упряжке, если вместе тянем, — значит, соавтор!
— Так зачем же ты меня вызвал в таком случае?
— А затем, что я без тебя не имею права ни сокращать, ни переделывать. Без тебя и представителен сценарной коллегии.
— Ах, вот оно что, — откинулся в кресле Мережко. — Значит, все-таки и в сценарии не все в ажуре? Снова переделки?
— Во, во! — почти обрадованно вскричал Коберский. — А говоришь — «не знаю». Сам же, как только дело касается переделок, — сразу ершом.
— Просто уже надоело! Что там еще? — нетерпеливо дернулся Мережко.
Коберский, погасив о пепельницу сигарету, вынул из пачки, лежавшей на столе, новую, поднялся и, став к Мережко спиной, проговорил глухо:
— Что еще — не знаю. Сам не знаю… Одно лишь скажу: почти все должно остаться, как было. Но ты же понимаешь, Саша, сроки. Они нас крепко поджимают, мы сильно отстали… Кое-какие объекты придется опустить. Эпизоды на дороге, в лесу перенести в кафе, в клуб или еще черт знает куда! На натуре погода не даст снять. Короче, заменить интерьерами… Ну и… следовательно, в помещении кое-что будет по-иному. Собственно, почти новые эпизоды.
Мережко молча вздохнул.
— Ни в одной картине у меня еще ничего не проходило гладко. Всегда что-нибудь… — словно сам себе пожаловался Коберский.
Мережко не ответил. Сощурив глаза, он жадно курил и молча смотрел, как, подгоняемые порывистым ветром, то хлюпали, то стрекотали, разбиваясь о бетонную плиту балкона, частые дождевые капли.
— Работы, наверное, не так уж и много? — Мережко посмотрел на Коберского с робкой надеждой.
— Еще не знаю. — Он снова закурил и спросил раздраженно. — А почему с тобой не приехал куратор?
— Мне сказали, что занят с другой картиной, завтра якобы вылетает.
— А-а-а, так все-таки его присылают, — неопределенно протянул Коберский.
— Такая установка: любая правка, а тем более переделка эпизодов в утвержденном сценарии, должна рассматриваться если не редколлегией, то хотя бы одним из кураторов, — засмеялся Александр.
— Чему радуешься? — хмуро удивился Коберский.
— Тому, что решение, по-моему, очень верное. Не будь его, вы так наизменяете в картине, что автор и не узнает своего родного дитяти. — Мережко снова рассмеялся.
Коберский помолчал, показывая этим, что на такое сомнительное остроумие не намерен даже реагировать, а потом спросил:
— Кто приезжает?
— Митя Осеин.
— Старый человеконенавистник. Цепной пес!
— Ну зачем ты так? — благодушно заметил Мережко. — Злой ты…
— А ты добряк, точнее — добренький! — почти перешел на крик Коберский. Потом вдруг осекся, развел руки в стороны и заговорил спокойнее, не без ехидства в голосе. — Постой, постой, да кого ты мне напоминаешь, а? Кого-то очень знакомого… Ага, вспомнил: Стиву Облонского у Льва Николаевича. Как он там о нем? М-м-м… «…В нем было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним. «Ага! Стива! Облонский! Вот и он!» — почти всегда с радостной улыбкой говорили, встречаясь с ним».
— Ну, думаю, это не худшие человеческие качества, — без улыбки заметил Мережко.
Поутру Мережко проснулся бодрым, выспавшимся, хотя и очень удивился, что за окном, как ему показалось, не совсем еще и просветлело. Но на часах было уже половина десятого, и Александр понял, что группа снова снимать не будет. Он распахнул балкон, потянулся разминаясь, настраивая себя на так необходимую ему, начинающему обрастать жирком, зарядку, которую ох как не хотелось делать. С балкона он видел потемневшие от дождя дома, над которыми плыли лохматые шапки облаков, почти цепляясь за крыши.
К гостинице, разбрызгивая лужи, подъехала машина, донесся знакомый голос Саида:
— Еще на два часа задержали. Ашхабад не принимает, а Красноводск не выпускает.
— Ну и бог с ним, — равнодушно заметил Коберский.
Мережко понял, что говорили о кураторе Осеине.
Он все же заставил себя проделать десяток несложных упражнений, которые так и не дали бодрости, хотя все же вызвали легкое удовлетворение от мысли, что нужное и полезное дело сделано. Зато в ванной плескался долго, с истинным наслаждением. И бриться ему тоже было приятно, и одеколон, мгновенно перебивавший пенициллиновый запах сырости в номере, показался необычайно благоухающим.
А едва Мережко оделся (франтовато небрежно, как и полагалось киношникам: потертые джинсы, гольф, видавшая виды замшевая куртка), от двери номера призывно потянуло ранним ресторанным душком: там уже что-то жарилось, парилось и варилось. Людей больных или просто сытых этот кухонный запах, произвольно гуляющий по коридору, непрошенно заползающий в дверные щели, неприятно раздражает своей навязчивой горьковатостью, всех же прочих он заставляет поторапливаться, как утренний зов пионерского горна.
Но уже в коридоре Мережко понял, что манящий запах плыл не снизу от ресторана, а из соседнего номера. В приоткрытую дверь он увидел электроплитку на потертом полу, на ней белую алюминиевую кастрюльку, из-под вибрирующей крышки которой попыхивал пар. А на столе красовалась горка редиски и зеленого лука. Александр улыбнулся, вспомнив, что съемочная группа занимает на втором этаже добрых полкоридора, а это, конечно же, одна из женских обителей — только девчата могут даже в гостинице варить какой-нибудь вегетарианский супчик и питаться всем этим весенним «силосом», благо здесь этой зелени навалом уже в марте, да и выгодна она во всех отношениях — экономно, можно тряпку лишнюю купить, и фигура не пострадает.
Из других номеров доносился то веселый, то раздраженный говорок, смех, стук передвигаемых стульев, горьковато пахло табачным дымом и той своеобразной обжитостью, которая свойственна только общежитиям да вот таким коридорам с дешевенькими номерами, где подолгу живут в командировках.
И еще одна дверь была открыта. На кровати кто-то спал, укрывшись с головой, на пол свисала рука, из-под коротковатого одеяла торчали большие, желтые от мозолей ступни.
На столе пустые стаканы, в массивной керамической пепельнице обертки от конфет вперемешку с окурками, по полу, у кровати, недокуренная сигарета с сиреневой отметинкой помады.
— Вы не меня ищете? — послышался сзади вкрадчивый, робкий голосок.
Мережко обернулся. Перед ним стояла молодая женщина — невысокая и полноватая, какая-то вся кругленькая, вероятно, от широкого короткого светлого плата и косынки из такой же ткани, сейчас негусто обрызганных дождем.
— Простите, не меня случайно? — повторила она уже смелее, встретив добродушную улыбку Александра.
— К сожалению, никого не ищу, — притворно вздохнул Мережко.
— А почему к сожалению? — с кокетливой наивностью удивилась она.
— А потому, что искать — это удел молодости, а я старый и усталый человек, — печально, как бы извиняясь, наклонил голову Александр.
Она рассмеялась, весело и откровенно принимая его шутку.
— Да вы кто такая?
— Не узнаете? — удивилась женщина и тут же, поняв, что Мережко действительно не помнит ее, добавила почти с грустью. — Я Марина, бухгалтер, в прошлом году накануне Восьмого марта на киностудии подменяла нашего старшего кассира Антонину Михайловну, вы получили аванс и подарили мне коробку «Птичьего молока». Помните?
