Дошагав до просторной площади перед Мариинским дворцом, Демьян остановился. В сером угловом доме, в номерах гостиницы «Астория», еще с гражданской войны ставших общежитием ответственных работников Петрограда, проживал военком корпуса. Вот бы с кем следовало посоветоваться, честно рассказав о своих сомнениях. Только застанет ли он военкома? Да и что, собственно, ему рассказывать?
И все же нужно было попытаться. Военком у них хороший, поймет его состояние, даст добрый совет, да и совесть будет чиста. Постояв еще немного в нерешительности, Демьян пересек площадь и завернул в парадный подъезд «Астории».
Все дальнейшее было и удивительно, и необыкновенно. Наверное, еще удивительнее, чем воскресный визит его брата.
Военком сам открыл дверь Демьяну, будто специально дожидался его появления у себя в номере.
— Заходи, заходи, Демьян Изотович! — радушно и вроде бы с заметным облегчением сказал военком. — Ну, что у тебя приключилось? Рассказывай по порядку…
Не успел он начать рассказ, как в дверь снова постучали. Вошел строгий неулыбчивый мужчина в сером полувоенном френче.
— Вот видишь, Александр Иванович, а ты еще сомневался в наших товарищах! — весело воскликнул военком, приветствуя своего гостя. — Знакомься, это Демьян Изотович Урядов, начальник нашего шифровального отделения…
Александр Иванович был чем-то озабочен, но выслушал Демьяна с большим вниманием. В особенности интересовало его, вооружен ли Геннадий, но никакого оружия Демьян не заметил. Разве только в баульчике оно спрятано, откуда доставал брат самогонку и харчи.
— Брать будем немедленно! — сказал Александр Иванович. — И вам придется кое в чем нам помочь, товарищ Урядов.
Когда легенда надежнее правды. — Очная ставка. — Предчувствия одолевают Афоню. — Найдут или не найдут. — Крушение всех надежд. — Обстановка неожиданно осложняется
Арестовали Афоню без особых затруднений.
И помощь, которая понадобилась чекистам от Демьяна Урядова, была совсем несложной. Вернуться к себе домой, разбудить братца, если тот спит или притворяется, будто уснул, от разговоров ни в коем случае не уклоняться. Не отказываться и от самогонки, но выпить в меру. Входную дверь постараться оставить незапертой, а баульчик Геннадия под каким-либо предлогом отодвинуть подальше, лучше всего под кровать. Самое же главное и самое, пожалуй, затруднительное для Демьяна — сохранять полнейшее хладнокровие, ничем не выдавая своих чувств.
Но маузер у Афони был спрятан не в баульчике с харчами, как предполагал Александр Иванович, а под пиджаком. На специальной подвеске из двух ремней, позволяющей мгновенно выхватить оружие из-за пазухи.
К счастью, воспользоваться своим маузером Афоня не успел, скрутили его молниеносно. И тоненькую скляночку с цианистым калием не сунул в рот. Вывалилась она на пол из потайного карманчика, разбилась вдребезги, наполнив комнату горьковатым запахом цветущего миндаля.
— Иуда! — прохрипел Афоня, бешено косясь в сторону брата. — Сколько тебе заплатили, шкура барабанная?
К немалому удивлению своих товарищей, взорвался вдруг Александр Иванович. Спокойнейший с виду работник, сама, казалось бы, уравновешенность, а заорал с такой яростью, что Афоня невольно втянул голову в плечи.
— Заткнись, подлый предатель!
Нехорошо было срываться, дав волю нервам, не в духе лучших чекистских традиций, но что случилось, то случилось, и если бы Александра Ивановича упрекнули в отсутствии выдержки, он принял бы этот упрек, как вполне заслуженный. Не стал бы говорить в свое оправдание, что Афоня и в самом деле оказался редкостным экземпляром законченного мерзавца, который ради спасения собственной жизни готов на любое предательство. К чему пустые слова оправданий? Лучше держись в норме, будь рассудителен и спокоен в любых обстоятельствах, управляй своими чувствами. И лучше это, и полезнее для дела, а вспышки эмоций только мешают.
Афоня доставил Александру Ивановичу уйму хлопот и волнений.
Александр Иванович спешил. Весьма резонные и неотложные причины заставляли его дорожить каждым часом, потраченным на возню с этим подонком, а тот, как бы почувствовав нетерпение следователя, отнюдь не торопился раскрывать карты. Все тянул и тянул резину лживых своих объяснений, все пытался учуять, что известно о нем чекистам и что надобно скрывать до конца.
Легенда у Афони, он сам это понимал, была неважнецкая. Какой уж там несчастный репатриант, если отобрано при аресте оружие? И скляночку с ядом затруднительно объяснить более или менее правдоподобно. Ехал на родину, собирался начать новую жизнь, а в скляночке зачем-то цианистый калий и за пазухой восьмизарядный бельгийский маузер.
Но бывает и так, что плохая легенда становится предпочтительнее правды. В особенности если за правду эту полагается расстрел.
Вот почему Афоня крутился как мог, старательно разыгрывая роль ничего не понимающего и напрасно обиженного простака. Врал вдохновенно, с некоторой даже бесшабашностью — другого выхода у него не было.
Насчет псковской комендатуры пробовал обмануть брата, с этим он согласен и признает безоговорочно. Хотелось успокоить встревоженного Демьяна, отвлечь от ненужных подозрений и страхов.
Границу перешел на собственный страх и риск, это тоже справедливо. Однако намерения у него, видит бог, были самые миролюбивые, добрые. Смертельно надоели заграничные скитания, мечтал послужить своему отечеству.
Оружие у него просто так, на всякий случай. В общем, на худой конец. Вдруг не поверят на родине или возникнет угроза ареста, можно тогда пустить пулю в лоб. Им столько наговорили о жестокостях Чека, что лучше самому застрелиться — по крайней мере умрешь без мучений. К несчастью, так все и вышло, как предсказывали добрые люди. Веры ему нет, в чем-то его подозревают, хотя он никакого касательства к врагам Советской республики не имел и не желает иметь. Родной брат и тот ему не поверил, поспешил с доносом.
— Брат ваш тут ни при чем, да и не вам оценивать его действия, — сдерживая себя, тихо предупредил Александр Иванович. — Подумайте лучше о собственной судьбе. Рано или поздно от лживых показаний нужно будет отказываться, а это, как правило, производит скверное впечатление на членов трибунала…
— Я вам не лгал! Клянусь честью!
— В таком случае, попрошу расписаться в протоколе. Вот здесь, пожалуйста. Моя обязанность разъяснить ситуацию, а решать должны вы сами. Полагаю, что отрекаться от лживых показаний начнете скоро.
На следующее утро Афоне устроили очную ставку с Колчаком, доставленным из Пскова. Крутить волынку стало еще сложнее, поскольку старик опознал его немедленно.
— Угадали, гражданин Ланге, он самый и есть! По фамилии не скажу, врать не буду, а кличка у него Афоня…
— Вы ошибаетесь! Вы просто сошли с ума! — Афоня старательно изображал возмущение. — Я впервые вижу этого человека, гражданин следователь! Мы с ним незнакомы…
Колчак в то утро был чертовски зол. На самого себя, старого искушенного конспиратора, столь опрометчиво угодившего в объятия чекистов, на бывших своих друзей и приятелей, бросивших в трудную минуту, и вообще на весь белый свет. Меньше всего хотелось ему выкручиваться в одиночку. Его прижали, пусть и другие получат свое.
— Брось, парень, дурить! — прикрикнул он с досадой. — Работал ты у господина Шевченко, в контрразведке, от них и сюда прислан… И меня ты знаешь небось. Вилять теперь поздно, лучше сознавайся.
— Не имею чести быть знакомым ни с вами, ни с господином Шевченко! И, право, не пойму, зачем вам потребовалось впутывать меня в эту грязную историю!
— Губошлеп ты, погляжу, — нахмурился Колчак, искренне недоумевая, зачем нужны эти глупые увертки. — Да они здесь, коли хочешь знать, не таких разматывают. Нашел где шутки шутить!
— Да поймите вы, мне не в чем сознаваться. Я вернулся к себе домой, я мечтал о честной работе на общее благо…
— Ну гляди, парень, как бы локти не кусать!
Афоню откровенно и недвусмысленно предостерегали. И, что было неприятнее всего, предостерегали с двух сторон, будто заранее сговорившись. Колчак, этот матерый волк, прошедший сквозь огонь и воду, разговаривал с ним почти тем же языком, что и большевистский следователь.
Страх обжег сердце Афони. А что если докопаются до всех его хвостов? Тогда поздно будет играть в раскаянье, тогда влепят ему высшую меру…
Три дня и три ночи, в тюремной одиночке, по дороге на допросы и возвращаясь обратно, думал он только об этом. Узнают или не узнают? И всячески старался отгонять темные предчувствия, уверял самого себя, что отделается мелочью. За незаконный переход границы давали до двух лет принудработ, и это было, конечно, мелочью в сравнении с расстрелом.
