— Только что была в ординаторской у твоего врача. Она сказала, необходимо мясо. Не капризничай, – Марина вилкой запихивает мне в рот куски котлеты. А у меня нет сил на то, чтобы жевать.
Я готов заплакать, как ребёнок, от её усилий, своей беспомощности, от того что палата смотрит на то, как меня кормят.
В конце концов, наверное, каждого кто ухитрился дожить старости, ждёт подобный итог. Но ведь внутренне я не чувствую себя стариком!
— Ну ладно, – говорит Марина. – Дай слово, что поешь позже. А пока вот выжала тебе полную бутылку морковного сока. Запей им дневные таблетки.
— Хорошо.
Принимаю лекарства. Марина начинает прибирать посуду. Вдруг понимаю, что она голодна. Зверски.
— Так и быть, — неожиданно легко уступает она моим уговорам. – Ложку ты, ложку я.
Как славно быть вместе, обедать вместе.
Марина больше чем на тридцать лет моложе меня. Замоталась с ребёнком, со мной…
— А что Ника? Как Ника?
— В этот раз не взяла её с собой. Наша девочка позаботилась о тебе, увидела, везу мобильный телефон, говорит: «Отвези папе и радио, чтобы слушал свою «Свободу». Радио и мобильник вот в этом пакете.
— Кстати, звонила Тамрико из Тбилиси?
— Нет. Только не волнуйся. Ты и так сделал всё, что мог. Лежишь тут с инфарктом…
«Сам погибай, а товарища выручай», – вспомнил я слова Немировского и опять с ужасом подумал о том, что он мог не выслать денег, мои усилия были напрасны и Алёша обречён остаться недвижным инвалидом.
— Марина, а курить привезла?
Она нерешительно смотрит на меня. И тут раздаётся голос Михаила Ивановича:
— Он у вас курит возле лифта. Правда, ему врач разрешила.
Марина достаёт из сумочки пачку сигарет, зажигалку.
Забираю их, прошу привезти из коридора кресло, провожаю её до вестибюля.
И остаюсь наедине с моим зоконным тополем.
Я лежал под очередной капельницей. Видел над головой закреплённую на высоком штативе склянку, откуда по длинной трубочке сочилась в мою вену на правой руке лекарство.
Думал о том, что, наверное, в каждой больнице рассвет начинается с того, что в палату влетает дежурная медсестра, держа в руке банку с торчащими, позвякивающими градусниками, по очереди тормошит больных, заставляет измерять температуру. В то время, как особенно хоть немного доспать после тяжёлой больничной ночи.
Затем приходят брать кровь и мочу на анализ.
Только потом наступает пауза, когда больные один за другим вяло влекут себя к рукомойнику умываться, бриться чтобы снова вернуться и своим надоевшим койкам, ждать завтрака – какой‑нибудь манной каши и жидкого чая.
Правда, в палате есть холодильник, и каждый может добавить к трапезе из своих запасов, то, что принесли накануне посетители.
Кажется, у каждого есть родственники и друзья.
Кроме армянского доктора. Доктор только что, не дождавшись завтрака, простился со всеми и поехал прямо в аэропорт Шереметьево добывать билет на ближайший рейс во Франкфурт на Майне.
…Унизительная зависимость от кресла–каталки не давала мне теперь надежды не только на вольные путешествия, но даже на привычное перемещение по комнате.
— Прочли мою газету? – Михаил Иванович, пользуясь тем, что я присоединён к капельнице, как рыба, попавшаяся на удочку, бесцеремонно присел на краешек моей койки, тихо сообщил:
— Жена принесла ещё пяток номеров «Руси державной» и газету «Радонеж». Судя по фамилии, вы – еврей, – почти шёпотом продолжал он, –но крестик‑то у вас православный. А ведь жид крещёный, что вор прощеный…
Я закрыл глаза. Притворился дремлющим. Однако Михаил Иванович продолжал страстным шёпотом, и пригибаясь ко мне так, что я поневоле морщился от его несвежего дыхания:
— Сообщают: иудеи – сионские мудрецы вместе с американцами создали тайное всемирное правительство. Мировую закулису! Слыхали?
— Слыхал–слыхал… Михаил Иванович, позовите, пожалуйста, медсестру. Лекарство кончилось. Пусть отключит меня от капельницы.
Он побежал выполнять мою просьбу. Тщедушный, в болтающихся на нём мятых шароварах.
После того, как медсестра освободила меня, Михаил Иванович нацелился было снова пристать со совей антисемитской пропагандой, но тут в палату стремительно вошла и направилась ко мне Лиля. Доктор Лиля нашла время, видимо по дороге на работу в своё отделение, навестить меня после нашей встречи в реанимации.
Я был тронут так, как если бы меня посетил наш общий духовный отец Александр Мень.
Оказалось, она только что встретилась с моим лечащим врачом, знала все о моём состоянии лучше меня.
Я разговаривал с ней, испытывал сложное чувство жгучего стыда за своё безумное поведение в реанимации и благодарности за вовремя показанный кулак, за её такое своевременное вмешательство.
— Не валяй дурака, — сказала Лиля, прежде чем уйти, – Должен питаться, поддерживать себя.
В дверях палаты она столкнулась с санитаркой, разносящей завтрак, обернулась:
— Чай, бутерброд с сыром и каша. Чтобы все съел!
— Кто она вам? – не без зависти спросил Михаил Иванович.
Кроме нас в палате теперь осталось два человека. Нелюдимый, не вступающий в контакт ни со мной, ни с ним плешивый джентльмен в синем простёганном халате и молчаливый парень, ютящийся на койке у рукомойника. Лицо джентльмена порой казалось знакомым. А парень вызывал во мне острое чувство жалости. Под вечер к нему прибегала девушка. Они часами сидели на койке в обнимку, чуть раскачиваясь и не говоря не слова.
— Кто она вам? – продолжал допытываться Михаил Иванович.
— Сестра во Христе, — ответил я, наконец.
Явно довольный ответом, он расторопно принёс и поставил на тумбочку мой завтрак. Снова уселся со своей тарелкой каши рядом, сообщил:
— У Николая Второго «Протоколы сионских мудрецов» были настольной книгой – так напечатано в «Радонеже».
После завтрака и врачебного обхода я попросил Михаила Ивановича привезти кресло. И он привычно покатил меня в вестибюль. Прокатили мимо холла, где с утра пораньше сидели против включённого телевизора больные, преимущественно старые женщины в халатах.
Я уже понимал, что усердный читатель «Руси державной» и «Радонежа» не оставит меня наедине с тополем и решил выяснить, что такое этот Михаил Иванович, откуда взялась его псевдоправославная настырность.
Но тут раздался голос:
— Простите, что не смог навестить вас раньше.
Я увидел моего теперешнего духовного отца в рясе, с крестом на груди.
Приехал, принёс в чемоданчике все необходимое для того, чтобы справить обряд, причастить.
Михаил Иванович проявил некоторую деликатность. Отошёл подальше в сторону к грузовому лифту, наблюдал за нами и всё время крестился, пока не ушёл священник.
Михаил Иванович продолжал стойко держаться рядом. И хотя он явно проникался ко мне всё большей симпатией, не преминул упрекнуть:
— Не хорошо, что он причастил вас, после того как вы позавтракали.
— Михаил Иванович, кто вы такой?
Без всякой заминки и даже с готовностью он стал отвечать на расспросы. Сразу стало понятно: этим человеком никто никогда не интересовался.
Оказалось, бывший прапорщик.
Рутинная жизнь палаты продолжала о чём‑то напоминать. Особенно, когда уходила Марина.
Она навещала меня порой несколько раз в день. Привозила домашнюю еду. Перезнакомилась со всеми моими сопалатниками и даже с их посетителями. Подбадривала не только меня – всех.
Представляя себе её обратный путь домой, я терзался совестью. Но поделать ничего не мог. Однажды, когда я стал поднывать, просить, чтобы она поговорила с врачихой о моей выписке, Марина проговорилась. Врач ей сказала, что пока мои кардиограммы и анализы не сулят ничего хорошего.
После таких новостей, каково было одиноко возвращаться к Нике?
Оставшись без неё, острее ощущал своё одиночество. И в тоже время рядом со мной словно кто‑то появлялся. Не Бог, не ангел небесный.
Словно чьими‑то глазами видел я эту палату, этого Михаила Ивановича, этого плешивого джентльмена в синем халате и шлёпанцах с меховой оторочкой, этого парня у рукомойника, молча раскачивающегося по вечерам в обнимку со своей девушкой.
Молчали они о страшном. Как донёс мне Михаил Иванович, у парня – Вити с рождения ненормально большое сердце, обрекающее его теперь на скорую гибель. Ни операции, ни терапия спасти его не могли, и вот Виктор, уже который месяц угасал в палате, ни на что не надеясь. И при этом всячески порывался отвоевать у Михаила Ивановича право катать меня в кресле.
Но этого права бывший прапорщик уступать не желал. Он дорожил моим терпеливым вниманием, возможностью рассказать о себе. И поделиться вычитанными в газетках бреднями.
