— Никого ты не любишь. Ты лгунья. Вернешься — выпорю. Поняла?
— Конечно, поняла, пап. Обязательно выпорешь. Всего! Целую.
Целует! Любит! Авантюристка! Уехала с летчиком, с ним она была все время. Утром Димов подходил к летчику, поговорили. Приятный молодой человек, лицо умное, открытое. За Женьку можно не беспокоиться, но какова сорви-голова! Поехала на охоту!
…Услышав слово «охота», жена упала на стул и тут же, в передней, расплакалась. Второй раз в день своего рождения…
Дальние околки неспешно проплывали мимо, словно далекие острова, а ближние — толпа осин и березок по колена в истаивающих сугробах — быстро проносились за окном, ослепляя мельканием теней. Степь нежилась, дремала под невысоким, в облаках-барашках небом. Облака разбежались над степью от края и до края, тени их лежали там — на черной парящей пахоте, тут — на желтой щетине стерни. Еще издали засверкает широко разлившаяся лыва талой воды — целое море ослепительной голубизны. И на ней тоже темнеет круглая тень облака. И опять околки, сизые дали, вдруг из-под насыпи таинственно глянет из ресниц прошлогоднего камыша темное, почти черное озерко.
Степь навевала на Женьку радостную тоску, умиротворение, что не мешало ей за обе щеки уплетать холодную буфетную курицу, купленную Артемом. Женьке нравилась молчаливая неназойливость ее спутника: сидя напротив, Артем глядел в окно, на его скуластом лице остановилась тихая улыбка, видимо и его околдовала степь.
Сам бог послал Женьке это путешествие неведомо куда, неизвестно зачем. На охоту! У нее было такое ощущение, будто она выпуталась из сети и радостно летит куда-то, как вон те черные легкие птицы, беззаботно кувыркающиеся в воздухе.
А получилось все нечаянно, из-за Верки, которая весь день крутилась возле Артема, помогая ему сажать деревья. Девочка вдруг поглядела на небо, сказала:
— Артем Ильич, журавли летят. Треугольником.
Артем воткнул лопату, долго провожал черных на фоне белоснежного облака птиц.
— Это, Верочка, не журавли, а гуси. Большая станица, голов тридцать.
И стал рассказывать, что гуси на перелетах летят не треугольниками, а клином, с вожаком в острие клина. Этим они отличаются от журавлей, которые всегда выстраиваются длинной цепочкой, вереницей, причем ведущие время от времени меняются, потому что переднему лететь всех труднее. Хорошо, приятно рассказывал о птицах Артем, говоря, все время улыбался и, глядя в небо, провожал глазами истаивающих в синей безбрежности гусей. Он сказал, что эта станица припоздала, гуси должны бы уже пролететь, но поздний прилет гусиных станиц — хорошая примета: лето будет долгим и теплым. А когда он сказал, что собирается на охоту, Женька, неожиданно для себя, попросила:
— Возьмите меня с собой, Артем. Пожалуйста.
Вера вытаращила глаза, покраснела за Женьку: как не стыдно, сама напрашивается, но это только подлило масла в огонь.
— Сделайте доброе дело, Артем, возьмите. Я вам буду патроны заряжать, дичь таскать вместо собаки. Если откажете, я сейчас же разревусь на всю улицу.
Женьке вдруг и на самом деле захотелось уехать из города куда угодно, с кем угодно, лишь бы не киснуть дома.
— Поедемте, — улыбаясь, сказал Артем. — Когда сможете? Завтра? Послезавтра?
— Сегодня. Сейчас же. Я даже домой заходить не буду. Но вам придется взять меня на содержание: у меня — ни копейки.
…И вот стучат вагонные колеса, бродит над сизо-черной пахотой марево, сверкают, будто вылившиеся с неба, голубые лывы талой воды. Незаметно для себя Женька съела всю курицу, закусила ее большим апельсином и ощутила всем телом, сладко затрепетавшим сердцем, что за окнами весна, настоящая весна, и во всех этих далях, в синеве неба, в текучих волнах марева — радость пробуждения, обновления светлой надежды. А беды? Они ведь и правда в конце концов проходят, как проходят и радости, и в этом великое милосердие времени, мудрого врача, дарующего человеку целительное забвение.
Женьке захотелось еще апельсина, она вопросительно взглянула на Артема. Но он закаменел перед своим окошком. Женька видела в его зрачках мелькание телефонных проводов с сидящими на них птицами, похожими на буквы в строчках. Видимо, Артем совсем забыл про нее, и Женька, не спрашиваясь, взяла новый апельсин.
Поезд зашипел тормозами, остановился. За деревянным вокзальчиком — редкая толпа домишек. Село просматривалось из конца в конец, за поскотиной сразу начиналась пахота, по которой ходили телята и овцы. На улицах — ни души, в огромной луже посреди деревни плескались сахарно-белые гуси. Никто, видимо, сюда не приехал, никто не уезжал, на перроне одиноко стоял маленький старичок и сурово смотрел на поезд.
Женька кивнула Артему на старичка и вспомнила дальнего родственника, дядю отца, который жил у них прошлое лето. Удивлялась Женька: в какой каменноугольной тьме прошлого откопал отец этого поразительного предка. Дядюшка был невелик ростом, но крепок, рукаст и черен, как мать-сыра земля. Вставал он с солнцем и, вставши, начинал тюкать топориком и ширкать рубанками. Отец говорил, что привез его из какой-то Коноваловки постолярничать: они с матерью задумали ремонт и перестройку дачи.
Дядюшке-дедушке шел восемьдесят четвертый год, и говорил он, как толстовские мужики: вчерась, двистительно, аржаной, и смотрел на мир божий удивленными глазами ребенка. Поразил его крикун Афоня, дедушка даже крестом осенил себя, когда попугай потребовал водки. Но еще больше удивили его золотые рыбки, и не причудливой своей расцветкой, а тем, что рождались сразу рыбками.
— Этак нет! Не по закону, — дремуче улыбаясь, сказал он о рыбках. — Рыба должна икру, значится… а потом, этта, рыбка-то!
Он нигде не учился, ни одного дня! Какой счастливец, господи, завидовала Женька. Этот могутный современник Толстого, проживший четыре Женькины жизни, даже читать не умел. И был светел и ясен! Не суета ли сует все на свете, думала Женька, с суеверным страхом глядя на живого представителя других времен.
Все терпеливо мирились с фактом существования дедушки в их доме, с его манерой говорить, есть, с его табаком, который он курил, сворачивая самодельные папиросы из газетной бумаги. Табак его был ужасен, но кошмаром семьи была дедушкина привычка курить, скажем, не в гостиной, которую легко проветрить, а в туалете.
По указаниям отца дедушка обстроил дачный участок грибочками, беседками для чтения на воздухе, обнес дом резным карнизом, «кружалом», как он говорил, и это было настоящее деревянное кружево. От себя, по собственной инициативе, дедушка водрузил над террасой круглую щепную крышу-луковку, и отец очень гордился ею. Показывая крышу-луковку гостям, он отмечал наивный примитив, свойственный исконно русским декоративным мотивам.
Олегу дедушка выточил тросточку, Женьке сплел лапоточки из ивового лыка — «для забавы», а матери по чертежам из женского журнала смастерил для гостиной незастекленные стеллажи.
— Вроде всех одарил за хлеб-соль, — сказал дедушка, прощаясь.
— Не обессудьте…
Женька доела апельсин — ну и аппетит за чужой счет! — вытерла руки.
— Сколько с меня за обед? Счет пошлите моему банкиру. А теперь прошу объяснить, куда мы едем. Что такое Кандыки?
Казалось, Артем не без сожаления оторвался от окна, но Женьке в конце концов надоело, что на нее не обращают внимания.
— Кандыки — село в Чулымском районе, моя родина. Но мы едем немного дальше, к Косте Костагурову, в Потайнуху. Это хуторок небольшой, отгонная заимка на берегу озера Гусь Малый.
— Гусь Малый! Потайнуха! — ликовала Женька. — Ради одних названий следовало поехать. А кто он, ваш друг Костя?
— Совхозный пастух. Пасет нагульных телят.
Королеву и короля, не киношных; а настоящих, Женька видела: однажды царствующая чета, знакомясь с городом, проезжала мимо университета в открытой машине. Пастуха же, как это ни странно, Женька видела лишь в старом кинофильме «Свинарка и пастух», и, честно говоря, стройный молодой пастух понравился Женьке больше седенького, напуганного венценосца.
— А самогонка в Потайнухе будет?
— Арака? Будет. Костя — человек верующий, не пьет, но для гостей гонит. И чай, и кумыс будет.
— Я выпью море араки: люблю экзотику. Спасибо, что заговорили. А то вы совсем забыли обязанности кавалера — развлекать даму.
— Не хотел вам мешать. Вы о чем-то задумались.
— Я? Задумалась? Вы льстите мне, Артем. Если бы я умела задумываться!..
Как верно, голубушка! Сказала, а потом уж поняла: не в бровь, а в глаз сама себе попала. Думать ты, матушка, начинаешь после того, как больно получишь по носу…
Интересное лицо у Артема: совсем не шлифованное, как бы вчерне законченное. Тяжелый с ямочкой подбородок, крупные губы, угловатые каменные скулы. Волосы и брови цвета медной проволоки. Как-то сразу угадывалось, что он летчик, — лицо профессионально-мужественное, волевое, и неожиданными были светло-серые глаза мечтательного подростка. Эти ясные глаза как-то не очень вязались с его широкоплечей фигурой, с медлительной манерой говорить не сразу, а по-мужицки — сначала немного подумав.
