– Так это вправду кончено, Шарль?.. Конечно навсегда.
Шарль отвечал кивком головы.
– Ничего, мой милый, – сказала ему Марта в дверях, – я ношу твое имя, это тоже самое.
И она убежала.
Уже три недели как репетировали Очарованную Ноту, пьесу Шарля. Шла предпоследняя репетиция, после которой оставалась еще одна перед генеральной репетицией.
В полутемной зале, завешанной чехлами, широкая полоса света прорывается из окошка райка и косыми лучами освещает часть сидящей налево публики. Наружный свет ударяет в красные занавеси лож и делает их огненно прозрачными. Посреди этих сумерек, темная люстра сверкает в нескольких местах, где в призмах играют сапфировые и рубиновые огни. В оркестре, в зале, на балконах авансцены, рассеяны тут и там черные пятна – это публика; человек двадцать зрителей. На сцене рампа опущена; а в антрактах во время перемены декораций, между плафоном, который медленно спускается и декорациями, на которых он будет покоиться, видны леса синеющих декораций. Любовник весь закутан в кашне. Актеры только делают жест, будто снимают шляпу и оставляют ее на голове.
Что-то ночное, молчаливое, призрачное, таинственное блуждает всюду вокруг простуженных актеров.
– Вы верите в успех?
Это было сказано одной тенью другой, сидящей в ложе на авансцене.
– И даже в большой успех, да, – отвечал голос Нашета Марте. – После этой первой сцены он овладевает публикой… Между нами, машина отлично построена… Я никогда бы не подумал… И потом его поддержат… Если вы его освищете, вы заставите его вызывать… За вами будут ложи, но не зала… А фельетоны! У него есть истинные друзья… которые подогреют успех… Но она великолепна, эта маленькая Одиль… Есть женщины, на которых никогда не смотришь… Я ее никогда не видел, честное слово… Говоря правду, знаете ли, она сыграла с вами хорошую штуку, взяв вашу роль? Это ее выдвинет… Очень хорошо, право, очень хорошо… Она способна сесть вам на голову, эта девочка…
– У вас злость… ваша собственная, милый мой… Что это за женщина на той стороне балкона?..
– Конечно… да, Греси… Вы не знаете, она влюблена в вашего мужа… Вы ее знали? Ах, он её каприз, помешательство! Смешны эти женщины! Любовь овладевает ими… как и другими…
Марта прервала:
– Друзья Шарля, это Ламперьер, Франшемон, Ремонвиль, Буароже, Лалиган, не так ли?..
– Да.
– И вы положительно думаете об успехе, Нашет?
– Посмотрите на нее… нет, вы посмотрите на нее, у ней такое личико, у этой Одиль… Что вы говорили? Успех, но он ясен как день. Постойте, слышите, смеются?
Марта не произнесла ни слова.
– Что с вами? – спросил ее Нашет.
– Я думаю.
– О чем?
– Ни о чем.
По окончании репетиции Нашет проводил Марту домой. С тех пор, как она покинула своего мужа, Нашет сделался её рыцарем. Он сопровождал ее всюду, он составлял ей компанию дома. Болтуны приняли его сначала за любовника Марты; но некоторые слова, некоторые злые насмешки Марты, которые никогда не срываются с любящих уст, разуверили наблюдателей, которые порешили считать Нашета козлом отпущения, patito капризов этой женщины, заместителем мужа в роли предмета мучения. Нашет позволял говорить, что угодно, и казался совершенно довольным тем, что обманывает публику и считается у дураков за любовника этой элегантной и красивой женщины, всегда появляющейся об руку с ним.
Придя в комнату и бросив шляпу и шаль, Марта взяла маленькую шкатулочку, отперла замок и вытащила оттуда письма. Нашет глядел на нее, стараясь угадать и не угадывая, видя только злую улыбку, играющую на губах Марты.
– Что это такое?
– Письмо, – сказала Марта.
– Я это вижу.
– Ах! Он очень умен…
– Кто?
– Мой муж.
– Я в этом не сомневался… Далее?
– Ах, мой милый, – воскликнула Марта, все улыбаясь и опрокидываясь на кресло с демоническим видом, – если б я захотела!.. Как зовут его друзей, которые поддержат пьесу?
– Вы их знаете: Франшемон, Ламперьер… и другие, вы их только что называли…
– Если б я захотела!.. – повторила Марта пробегая письма. – Слушайте, – и она прочла Нашету дюжину строк, где самые тайные желания, иллюзии и утопии Ламперьера были осмеяны и пародированы очень едко.
Эти письма были письма Шарля, которые он писал Марте до своей женитьбы в Брюссель. Шарль, влюбленный, боясь быть забытым, напоминал о себе Марте каждое утро, чем-то в роде маленькой газеты, которую он старался сделать забавной, и вложить в нее как можно более соли и веселости, чтоб не очень надоедать актрисе приторностью своих нежностей и монотонностью своей любви. Он представлял все в смешном виде, чтоб заставить ее смеяться, Париж, своих друзей, самого себя; это были маленькие насмешки по поводу всех, попадавшихся ему под перо; сердце его в них не участвовало, но к несчастью они почти всегда касались чувствительного места каждого, единственного смешного, в которому даже самые не мнительные относятся с особенной деликатностью, делая из него вопрос чести, той незаметной точки, маленькой особенности характера, ума или физического качества, которая составляет у каждого уязвимое место его тщеславия. Зло было бы еще не так велико, если бы Шарль касался только таланта людей; но он касался банта их галстука, формы их ногтей, и эти нескромности, которые, брошенные в разговор, были бы забыты и прощены, эти нескромности напечатанные, опубликованные, должны были сделать из его друзей злейших и безжалостных врагов.
– А! Вот и Франшемон… и Марта прочла места, где говорилось о Франшемоне.
Потом дошла очередь до Ремонвиля, Лалигана и Буароже.
– Но это посылает вам Провидение, – сказал серьезно Нашет.
– О, – сказала Марта, опуская письма, – вы могли подумать?.. Вы понимаете, что я никогда этим не воспользуюсь…
– Да, это правда… вы не можете ими воспользоваться… Ну, что же. Демальи будет иметь огромный успех… Одиль помешает возобновлению вашего ангажемента в Gymnase… А вы знаете, что такое успех?.. Он побеждает все! Симпатии, уважение, сострадание… все! На другой день представления Демальи будет хорошим мужем… Теперь общественное мнение за вас, тогда оно будет против вас… Ему достанется лучшая роль; вам…
– Это дурно, что вы мне советуете…
– Я? Я ничего не советую… который час? Я еду обедать…
– Послушайте еще насчет Ламперьера… и она прочла. Ну, что?
– А то, что вам надо оказать услугу… и одним движением руки Нашет выхватил у ней пачку писем, – чтобы помешать вашему мужу играть лучшую роль!..
– Нашет! Нашет! Послушайте, мои письма! Отдайте мои письма!.. Это невозможно… Это было бы отвратительно…
– Не надо ребячиться, моя милая… Вы только что переехали, переезды существуют для потерь корреспонденций…
– Боже мой, но… Нашет! Что вы хотите с ними сделать?
– Я скажу вам в воскресенье, и Нашет, быстро взяв шляпу, исчез, не давая Марте времени опомниться.
– Улица Шильдберт, номер четвертый! живо! – крикнул Нашет, бросаясь в карету. По дороге он прочел письма, и отчеркнул карандашом около двадцати мест, которые он переписал в памятную книжку. Работа его была окончена, когда карета остановилась. Он бросился по сырой грязной лестнице, поднялся в третий этаж и дернул за колокольчик, сделанный из железной проволоки с деревянной палочкой на конце.
– Ключ в двери, – проворчал голос изнутри.
Нашет вошел в комнату, заваленную бумагами. В углу кровать, выкрашенная по-старинному в белый цвет со светло-зелеными полосами, сделалась серой и грязной, а рваные простыни открывали внутренность несделанной постели. Пакеты негодных старых бумаг валялись на полках. На камине стояли бюсты Вольтера и Руссо, двух богов автографа. Около сидел человек, красный, с лоснящимися щеками, почти синими от крови, как у некоторых стариков, ноги его были обуты на босу ногу в туфли с каемочками и протянуты к потухшей печке, где стоял стакан вина на две трети наполненный водкой.
– Господин Ганьер? – сказал иронически Нашет, низко кланяясь.
– Надень свою шляпу, твои вши могут простудиться.
– Ты все такой же, старый плут, – сказал Нашет, одевая шляпу.
– Не стесняйся со своим приемным отцом, который тебя направил в Париж, неблагодарный… Но ты кажется довольно прилично одет?
– А коммерция?
– Пустяшная коммерция… Ах! Если бы господин королевский прокурор захотел позволить мне продолжать мою старую коммерцию!.. она шла довольно хорошо… Школьники и старики проглатывают эти книги как ангелы…
– Сократили тебя… Я знаю твое горе.
– Да… Видишь ли, великие люди, это менее серьезно, чем рента… Нет ли у тебя кого-нибудь, у тебя теперь есть знакомства, который купил бы у меня коллекцию писем гильотинированных польской династией? У меня есть очень полная… Однако, что тебе надо?.. Чем можно служить тебе; и не делай пожалуйста quoniam bonus…
