– Ну вот, кофе уже готов! – объявила Жюли, ставя поднос на стол. – У меня еще остались круассаны, они вчерашние, но я завернула их в тряпочку и они еще вполне ничего…
– Вы знаете, что тут недавно случилось с Леони? – спросила Стелла у Эдмона.
– Жюли рассказала мне по телефону. Они пытались ее похитить, да?
Стелла кивнула.
– Но есть и хорошая новость. Дюре теперь на нашей стороне. Прямо по-настоящему.
– Да. Мне показалось, в его голосе звучала решимость. Он даже разговаривал как-то по-другому, чем обычно.
– Надеюсь только, что у него не пройдет запал, – пробормотала Стелла.
– Мы продолжим ночные дежурства у Леони, – пообещал Эдмон. – Ты можешь на меня рассчитывать, Стелла. Я очень сожалею о том, что произошло. Ты думаешь, я могу заглянуть туда, чтобы повидаться с Леони?
– Это будет зависеть от того, в каком она состоянии.
– Может быть, ей не захочется меня видеть?
– Не знаю. Спрошу у нее.
И дальше они пили кофе в молчании. Каждый был погружен в свои мысли.
* * *
Натягивая рабочие перчатки, поднимая тяжелые пластины алюминия и запихивая их в машину резки металла, Стелла ругала себя: «А я ведь тоже не умею разговаривать. Мне надо, чтобы все сами догадывались, что конкретно я имею в виду. Я беспорядочно роняю слова, как камни, в лицо другому человеку».
Как неловко, неудачно она давеча поговорила с Жозефиной Кортес. Она сразу взяла быка за рога. «А вы знаете, что Люсьен Плиссонье – мой отец?» Эта фраза вырвалась у нее, словно крик, словно она хотела восстановить справедливость.
– Мне нужно некоторое время, чтобы подумать. Вы ведь понимаете, правда? – спросила Жозефина Кортес.
И потом добавила:
– А у вас есть доказательства?
Она не нападала, нет. Она просто спрашивала. Это совершенно нормально. Что я себе вообразила? Мне так невтерпеж было срочно получить себе отца, что я торопила события и не обращала внимания на то, что другой человек может в этот момент испытывать.
– Нет, – ответила она тогда, – у меня нет других доказательств, кроме рассказов матери.
В какой-то момент она решила, что нужно сказать о Половинке Черешенки. Но она себя одернула. Жозефина Кортес не могла знать, что ее отец подарил Леони плюшевого мишку. Он вряд ли стал бы рассказывать десятилетней дочери: «У меня есть любовница, и я подарил ей плюшевого медведя!»
Нет, только слова матери, никаких других доказательств, чтобы убедить Жозефину Кортес.
– Вы понимаете… Это же так ужасно, что вы мне говорите, – сказала еще Жозефина Кортес.
Стелла не могла с ней не согласиться.
– Я хотела сказать вам это в какой-то более мягкой форме, но запуталась и…
Жозефина тогда повторила:
– Мне нужны доказательства.
Стелла повесила трубку.
* * *
Ей не хватало голоса Жозефины Кортес. Не хватало ее лекций, на которые она ездила в Лион. Она узнавала совершенно бесполезные для жизни вещи, но это ей нравилось. Такие вещи, которыми она почти гордилась. Моя сестра отнюдь не дурочка!
Она наблюдала за студентами, которые сидели в аудитории, и завидовала им. Они были допущены до членства в клубе, из которого она была исключена. Клуб людей знания. Им казалось совершенно нормальным, что они сидят в этой аудитории. А я всегда чувствовала себя там какой-то шпионкой, подпольщицей.
Я не принадлежу никакому клубу.
Ей никогда в жизни не приходило в голову, что она может поступить в какой-нибудь университет.
Эта женщина, Жозефина Кортес, как внезапно показалось Стелле, открыла ей какой-то величественный путь к свету. Она словно увлекала ее вверх с помощью знания, которое распространяла таким понятным, таким живым и дружелюбным образом. И конечно, это было чувство, которое доселе у нее не возникало. Кроме Жюли, подруг у нее не было.
Иногда, когда она возвращалась из Лиона, она хотела кому-то об этом рассказать. Но почему-то не могла. И тогда она врала. Рассказывала, что услышала какие-то вещи по радио.
Например, история с отрицанием. У нее от этой истории как-то мозг сразу развился, она сама себя почувствовала умнее.
В средние века во французском языке не было двойного отрицания, для этого употребляли только одну частицу «не». Этого вполне хватало.
Но в определенных случаях для уточнения и усиления применяли второе отрицание: «Я не пройду ни шагу». «Я не отступлю ни на шаг». «Я не ел ни крошки», «Я не пил ни капли», «Я не пророню ни слова».
И так далее.
И вот, мало-помалу, эти слова стали использовать в хвост и в гриву, сочетая их со всеми глаголами. И единственное словосочетание, которое осталось в языке, было тот самый «шаг». Так и родилось во французском языке двойное отрицание.
Она была счастлива это узнать.
Она с восторгом рассказывала об этом Адриану, Бубу, Морису, Хусину.
– Вы представляете, языки живут собственной жизнью! Они вовсе не представляют собой застывшую конструкцию!
– Да ну? – говорили они, слегка удивленные ее энтузиазмом.
– А теперь во французском второе отрицание даже стало вытеснять первое. Вы обращали внимание? Забавно, да?
Адриан, Бубу, Морис и Хусин улыбались и спрашивали:
– Скажи, пожалуйста, ты принялась за изучение старофранцузского?
– Нет, конечно… Это я недавно услышала по радио, когда ехала на грузовике. Это была игра «Как стать миллионером». Главный вопрос.
– И прежде всего, для начала, в ожидании того, как начнутся съемки фильма и тебе дадут в нем роль, я хочу найти тебе работу, – объявил Рэй как-то вечером, лежа в постели с Виолеттой, – хорошо оплачиваемую работу. Не какую-нибудь ерунду!
– Я хочу заниматься кинематографом, и точка. Остальное меня не интересует.
– Выслушай меня, прежде чем отказываться.
Он обнял ее за плечи и привлек к себе, весьма довольный собой. Он нашел способ, чтобы она зацепилась в Сен-Шалане, чтобы исключить риск, что она уедет, хлопнув дверью, в приступе ярости, чао, крошка, ну ты и мудак! Потому что с ней никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Один раз она жмется к нему, постанывает и ласкает его до потери сознания, в другой раз выставляет за дверь. Никогда не знаешь, чего ожидать. Она мгновенно находит повод для свары. Но те, другие вечера держат его как на поводке. Когда она не выкидывает его на улицу, осыпая оскорблениями. Ну девка, чисто ураган! Темперамент – не приведи Господь!
Он почувствовал необходимость выкурить сигарету, чтобы почувствовать себя уверенней. Свободной рукой схватил пачку и бросил:
– Принесешь мне пепельницу, котенок?
– Сам сходи за ней! Я тебе не служанка. И кончай называть меня котенок. Тошнит просто от этого.
Он очумело уставился на нее. Но предпочел помолчать. Не допускать конфликта. Ни за что! Он встал, нашел пепельницу, лег назад, закурил сигарету, затянулся. Почувствовал, как тело расслабляется, и вновь пошел на приступ.
– Я разговаривал с мэром. Он хочет стать депутатом, но для этого ему надо поработать над своим имиджем.
– Я хочу сниматься в фильмах, а не заниматься имиджем престарелого мужлана!
– Ты будешь сниматься, обещаю тебе. Но прежде выслушай меня. Здесь, в Сен-Шалане, он может оставаться деревенщиной, но в Париже ему нужно выглядеть по-другому. Надо соответствовать. Поэтому нужно ему помочь. И я подумал о тебе. Я добавил еще, что ты знакома с представителями парижского высшего света, что ты общалась с журналистами, со звездами шоу-бизнеса, с кинозвездами, теми самыми, которых они видят по телевизору, пуская слюни от восторга.
– Но ты и не солгал вовсе! – взвилась Виолетта. – Я полно народу в Париже знаю. А ты что себе подумал?
– Знаю, котенок, знаю. Но он-то не знает, ты ж понимаешь. Поэтому нужно было, чтобы я представил тебя, чтобы я тебя расписал в цветах и красках, а он тогда откроет свой бумажник и выделит бюджет.
– А мэр – твой приятель?
– Все они здесь мои приятели.
– А как ты с ним познакомился?
Рэй обожал рассказывать о своих подвигах, орденах, наградах, обо всех интервью, которые когда-либо давал газетам и журналам. Поэтому он привлек Виолетту к себе, выпятил грудь, пригладил одеяло, словно становился во фрунт, чтобы рассказать свою историю.
– Меня принимал во дворце на Елисейских полях сам Ширак, и я многократно был награжден, ты ведь знаешь. В присутствии префекта, заместителя префекта, жандармерии в полном составе, глав всех окрестных предприятий, то есть важных деятелей, отцов города, как их называют. В моем лице был награжден весь наш район. Во Франции говорили о Сен-Шалане, о Сансе, о всей Бургундии. Всем это, понятное дело, льстило. Мэр тогда еще не был мэром, но он уже сидел в муниципальном совете. Мы и до этого были знакомы, мы ценили друг друга, но когда он увидел меня в вечерних новостях, увидел, что мной гордится вся Республика, это его еще подстегнуло. Он захотел любой ценой стать моим другом. Когда меня показывали по телевизору, он пристраивался ко мне, чтобы тоже попасть в картинку. Меня это забавляло, но я двигался и предоставлял ему место: я думал, что потом это может пригодиться. И вот, мало-помалу, он сделал карьеру и стал мэром. И тогда он стал весьма полезным для меня. Он уже тогда был не слишком-то привлекателен – низенький, кругленький, с маленькими, близко посаженными глазками, толстыми щеками в красных прожилках.
