Улисс Муньес любил Эмили Кулидж. Но при этом он любил Роситу. И это не оттолкнуло Эмили.
Рогатая фиалка, казалось, ожила под лучами лунного света. Она подрагивала, отсвечивала желтым и фиолетовым, мерцала серебряными оконечностями лепестков.
Она поддакивала ей, это очевидно.
Она сообщала вдобавок: «Никогда больше не считай себя противной и уродливой. Ты грешишь против самой себя. Это худший грех в мире. Научись любить себя, и все тоже полюбят тебя и будут прославлять».
Вот что говорила ей рогатая фиалка под белыми лучами полной луны.
Они шли по парку. Калипсо рассказывала про скрипачку Хилари Хан. У нее французская скрипка, Жан-Батист Вильом, 1864 года. Она отправится в турне по Европе с исполнением редкого «Концерта для скрипки» Сэмюэла Барбера. Гэри вдруг повернулся к Калипсо и сказал:
– Калипсо… ты обязательно поедешь в Европу в турне со своей скрипкой Гварнери. Ты этого еще не знаешь, но ты должна в себя верить.
Она впечатала его слова в свою голову, чтобы подумать над ними позже.
Завтра он уезжает.
«Завтра я уезжаю, – думал Гэри. – Уехать, уехать, забыть, кто я на самом деле, вытянуть руки, наслаждаться теплыми лучами солнца, игрой облаков в небе, страстным ртом, терзающим его губы, чудесным французским хлебом, черным кофе на террасах парижских кафе, бутылкой красного и бутылкой белого, свежими круассанами, любоваться Гортензией, которая бегает по магазинам, волнуется, хочет все знать, все понять, трепещет от предвкушения. На бегу заскакивать в «Евростар», гладить корги Ее Величества Бабушки, сидеть на берегу озера Хэмпстеда, пить черный чай в больших темных кафе. А дальше – шотландские замки, хриплые вопли волынок, красноносые пьяницы в пабах. Уехать, уехать, забыть, кто я такой, вытянуть руки, наслаждаться теплыми лучами солнца…»
Аэропорт Кеннеди. Вечер понедельника. Рейс Нью-Йорк – Париж. В холле полно пассажиров с чемоданами, детьми, сумками, компьютерами, фотоаппаратами на шее. Время шестнадцать сорок пять. Их самолет улетает в семь. Гэри и Гортензия стоят в очереди на регистрацию. Очередь долгая и извилистая, они повторяют ее таинственный узор, подталкивая ногой чемоданы, отдуваются, потеют. Повсюду царит неразбериха. У стюардесс потек тон на лицах. Гортензия стонет, что это ожидание невыносимо.
– Ты понимаешь, что именно поэтому я ненавижу бедность! Были бы мы богаты, путешествовали бы в первом классе. У нас была бы регистрация вне очереди, куча места в холле, вежливые предупредительные таможенники, отдельная комната, где можно отдохнуть, чай, кофе, ломтик лосося, глянцевые журналы…
– Хватит мечтать, двигайся давай, – проронил в ответ Гэри.
Какая-то девчушка влезла перед ними, между делом пройдясь по ногам Гортензии в сандалиях «Гермес» на босу ногу. Гортензия взвизгнула и прожгла девочку взглядом.
Гортензия – не та женщина, которая позволит безнаказанно топтаться у нее по ногам в толпе. Она взяла минуту на размышление. Глубоко вдохнула, закусила щеки, закрыла глаза, сосредоточилась. «Она словно снеговик посреди жаркого лета, – подумал Гэри. – Надела на себя все свои самые любимые вещи, своего рода вещи – тотемы для нее. Отказалась класть их в чемодан». «Ты знаешь, каков процент потерь у авиакомпаний? Я вот посмотрела в Интернете и просто в ужас пришла! А если вдруг самолет потерпит аварию, я хотя бы умру в окружении своих любимых, замечательных одежек! Так я хотя бы не буду краснеть за свой собственный труп».
«Все эти вещи дают ей новые идеи, наталкивают на возможность изобретения других одежд, это не просто какие-то шмотки, Гортензия ненавидит это слово, это – неиссякаемый источник вдохновения».
И тут снеговик открыл глаза и выпалил:
– Скажи мне, что я – чудесная!
– Ты – чудесная, Гортензия Кортес, – сказал Гэри, стараясь при этом не потерять место в очереди.
– Ты хочешь знать, до какой степени я чудесна?
– Да.
– Ну тогда стой в очереди, а я приготовлю тебе сюрприз!
Она выбралась из толпы и устремилась в сторону туалета.
Гэри пихал ногой сумки и чемоданы и наблюдал за окружающими людьми. Некоторые позволяли себя толкать и продвигались вяло, как бы нехотя, некоторые как будто ломились в открытую дверь. В мире есть вялые и жесткие. Люди, настроенные терпеть, и люди, настроенные бороться. Но Гортензию нельзя было отнести ни к какой категории. Гортензия выше всяких категорий. Он растроганно улыбнулся и удивился, что, оказывается, напряженно ждет: что же за магический фокус припасла для него Гортензия.
И он не был разочарован.
Не прошло и пятнадцати минут, как из туалета вышла сияющая Гортензия.
Сияющая – и беременная. На последних месяцах. Она скатала всю свою лишнюю одежду в ком и засунула себе под кофту. Держась за поясницу, тяжело шагая, она подошла к таможенной стойке и начала переговоры. На пальцах она показала – семь, семь месяцев беременности, понял Гэри. «Ловко придумано, – поразился Гэри. – Со сроком больше семи месяцев она уже не будет иметь право путешествовать самолетом». Быстрый взгляд в его сторону, означающий, что гнусная личность, ввергшая ее в такое состояние, это вон тот высокий брюнет в очереди, Гэри Уорд.
Гэри опустил глаза. Ему и правда стало как-то неудобно.
И стал ждать развития событий.
Вернулась Гортензия в сопровождении стюардессы, которая рассыпалась в извинениях:
– Нужно было мне сразу сказать, мадам Кортес, что вы ожидаете прибавления в семействе. Мы бы пропустили вас раньше всех.
Стюардесса знаком позвала их следовать за ней. Они без всяких проблем зарегистрировались на рейс, прошли таможню, коридор, зарезервированный для первого класса, получили посадочный талон на рейс «Эр Франс» и…
– Я попытаюсь усадить вас на места первого класса. В вашем положении… Подождите в салоне, я посмотрю, что можно сделать…
Гортензия кивнула с видом королевы, восстановленной в правах и наконец убедившейся, что с ней обращаются по достоинству.
Стюардесса поклонилась и побежала улаживать деликатную проблему.
Вот таким образом они оказались в салоне первого класса «Эр Франс». Они сидели, пили кофе, ели тосты с лососем, камамбер и кексы.
– Ну что, жизнь прекрасна? – воскликнула Гортензия.
Гэри кивнул, пригубляя элитное шампанское из бокала.
– Ну разве же я не потрясающая девушка?
Он улыбнулся и ответил:
– Я обожаю тебя, Гортензия Кортес.
– Нет. Ты меня не обожаешь. Ты меня любишь, скажи, что любишь меня, и поцелуй мои веки.
– А зачем мне целовать твои веки?
– Потому что вскоре я погружусь в глубокий сон и не произнесу ни слова до самого нашего прибытия в Париж.
– А если я буду приставать к тебе под покрывалом?
– Ни в коем случае. А знаешь почему?
– Нет.
– Потому что завтра у меня свидание с Жан-Жаком Пикаром ровно в одиннадцать. У меня должен быть свежий цвет лица и ясные мысли.
* * *
Елена, сидя у себя в гостиной в Нью-Йорке, поставила на столик рюмочку с водкой, посмотрела на часы и решила, что пора звонить своей старой подружке Елизавете. Два часа ночи в Нью-Йорке, восемь часов в Лондоне. Она плохо спала по ночам, не находила себе места потому, что опять займется тем, что любит больше всего на свете: чертить, кроить, создавать платья. Выдумывать новые силуэты. Задавать новые стили. Ей нужно было поговорить с подругой. У нее всегда вызывало улыбку слово «подруга» применительно к английской королеве Елизавете II, но это была чистая правда. Они были знакомы более шестидесяти лет. Елена отказывалась подсчитывать точное количество лет, ограничиваясь фразой «с незапамятных времен». Елизавета смеялась, когда слышала эти слова. Она превосходно говорила по-французски благодаря урокам, полученным в детстве у своей гувернантки, мисс Кроуфорд, Кроуфи для близких, которая обращалась к ней по-французски.
Елена набрала номер мобильного телефона Елизаветы. Очень немногие знают этот телефон: принц Филипп, естественно, личный секретарь королевы, тренеры ее корги и ее чистокровных жеребцов и… Елена Кархова. Елена никогда не злоупотребляла этой привилегией. Елизавета ненавидела фамильярность.
Елена удобно устроилась в кресле, услышала гудки в трубке, представила большую комнату Елизаветы в Букингемском дворце, тяжелые шторы с желтыми помпонами, ковры, позолота, огромный холодный камин, в котором свистел ледяной ветер. Елизавета ненавидела этот дворец. Он был слишком большой – семьсот комнат, слишком холодный, слишком сырой, слишком мрачный. Утром, в девять часов, королевская гвардия играла под окнами на волынках, пока королева завтракала и читала «Рейсинг Пост», газету для любителей скачек. С восьми до одиннадцати утра Елизавета была одна. Иногда она завтракала вместе в Филиппом. Тогда на столе располагали приборы «Тапперваре» с любимыми блюдами принца и Елизаветы: омлеты с травами, белое куриное мясо на гриле, белая фасоль в соусе. Елизавета дорожила своим набором «Тапперваре» гораздо больше, чем семейным столовым серебром, которое при этом усердно полировала армия слуг. В одиннадцать часов она встречается со своим личным секретарем и одиннадцатью дамами-компаньонками. Во дворце только члены королевской семьи имеют право ходить по коврам, весь персонал должен ходить по краю, чтобы не испортить центральный орнамент. Когда Елена намекает на эти странности королевского этикета, Елизавета удивляется и спрашивает: «А чего же тут странного?» – «Ничего, конечно же ничего», – прыскает Елена.
