Ознакомительная версия.
Уве прекрасно понимал, когда женины подруги удивлялись: как это – по собственной воле вставать спозаранку и весь день проводить с этим дундуком? Уве и сам удивлялся: как? Он собрал для нее книжный шкаф: она набила его книжками, в которых от корки до корки сплошь про чувства. Уве же ценил только то, что можно увидеть, пощупать. Бетон и цемент. Стекло и железо. Инструмент. Предсказуемые вещи. Прямые углы и четкие инструкции. Проектные модели и чертежи. Предметы, которые можно изобразить на бумаге. Сам Уве состоял из двух цветов – черного и белого.
Она раскрасила его мир. Дала ему все остальные цвета.
Пока Уве не встретил ее, он любил только одно – цифры. Из детства не помнил ничего – только цифры. Его не обижали, и сам он тоже никого не обижал, не был спортсменом, но не был и слабаком. Ни заводила, ни отверженный. Так, серединка на половинку. А что детских воспоминаний немного, так Уве не из тех людей, которые что-то запоминают без надобности. Он помнит только, что поначалу жил счастливо, а потом, через несколько лет, совсем наоборот.
А вот цифры, да, помнит. Как они наполняли его голову. Как скучал он по ним, когда кончались уроки математики. Другие шли на них как на каторгу, но не Уве. Он сам не знает почему. И гадать не хочет. Ему вообще непонятно, как можно ходить и рассусоливать – отчего это, дескать, получилось так, как получилось? Человек таков, каков он есть, и делает то, что ему по силам, и этого вполне довольно, считает Уве.
Ему было семь, когда ранним августовским утром у матери отказали легкие. Мать работала на химическом заводе. В ту пору, как впоследствии выяснил Уве, мало что знали о дыхательных путях и технике безопасности. Да и дымила мать как паровоз. Как раз это воспоминание четко врезалось в память: как каждую субботу мать садилась у кухонного окна в их хибарке на городской окраине и, окутанная сизым табачным облаком, любовалась утренней зорькой. Иногда пела, тогда Уве забирался под окно с учебником математики на коленях и слушал, это он тоже хорошо помнит. Пусть голос у нее был сипловат и в ноты мать попадала далеко не всегда, Уве любил ее слушать.
Отец его работал на железной дороге. Заскорузлые, точно воловья кожа, исполосованная ножом, ладони, по лицу пролегли глубокие борозды – когда отец трудился, пот ручьями стекал по ним на грудь. Волосы жидкие, тело хлипкое, только мышцы на руках такие мощные, словно высечены из гранита. Однажды родители взяли маленького Уве на какой-то праздник, устроенный одним железнодорожником, товарищем отца. Отец пил пиво, когда кто-то из гостей предложил остальным бороться на руках. На лавку против отца садились такие шкафы, каких Уве отродясь не видывал. В каждом добрых два центнера весу. Всех их отец одолел. А позже – вечером, когда возвращались домой, отец, положив руку Уве на плечи, сказал: «Запомни: только дурак думает, что сила и габариты – это одно и то же». Уве запомнил это на всю жизнь.
Отец пальцем никого не тронул. Ни сына, никого. Одноклассников Уве, бывало, лупцевали за проступки – в школу приходили то с синяком под глазом, то с рубцами от ремня. Уве – ни разу. «У нас в семье руки не распускают, – учил его отец. – Ни на своих, ни на чужих».
На работе отца любили. Тихий, добрый. Кто-то, правда, считал, что чересчур добрый. Уве помнит, что в детстве не понимал, что в этом плохого.
А потом мать умерла. И отец совсем смолк. Словно она забрала с собой те немногие слова, которые у него были прежде.
Теперь оба обходились без лишних слов, что отец, что Уве, хотя жили душа в душу. Покойно сидели в тишине, каждый по свою сторону обеденного стола. И занятие подходящее умели себе сыскать. Позади дома, в дупле трухлявого дерева, угнездилось птичье семейство, так они подкармливали пичуг раз в два дня. Причем, как усвоил Уве, важно было кормить именно раз в два дня. Почему – непонятно, впрочем, он и не стремился понять все на свете.
По вечерам ужинали колбасой с картошкой. Потом резались в карты. Лишнего в доме никогда не водилось, но на жизнь хватало.
Матушка забрала с собой в могилу почти все слова, которые знал отец. Оставила ему ровно столько, чтоб рассказывать про моторы. А рассказывать про них отец мог без устали. «Мотор, брат, любит уважительное обращение. Коли ты к нему с душой, то и он к тебе с добром. А станешь гнобить его – попадаешь к нему в рабство».
Машины у отца долго не было, а потом, в сороковых-пятидесятых, когда окружные начальники с промышленными директорами накупили себе железных коней, этот молчаливый железнодорожник прослыл в общем мнении очень полезным человеком. Школу отец не закончил, и понять, что к чему в учебниках Уве, ему было мудрено. Зато он разбирался в моторах.
Однажды, когда директор выдавал замуж дочку и кабриолет, с шиком и помпой поданный к церкви, чтобы забрать жениха с невестой, вдруг сломался, решили послать за отцом Уве. Тот прикатил на велосипеде с инструментальным ящиком – таким тяжеленным, что, когда отец снял его с багажника, два других мужика едва дотащили этот ящик до места. А когда отец укатил обратно, проблемы, из-за которой за ним послали, как не бывало. Директорша пригласила отца за свадебный стол, на что тот тихо ответил, что неудобно сажать за один стол нарядных гостей с таким чумазым, как он, – пятна мазута на руках не отмываются, стали считай что родимыми. Другое дело, коли хлеба да мяса дадут, он бы снес гостинец своему пареньку, сказал отец. Уве как раз исполнилось восемь. Вечером, когда отец выложил мясо с хлебом на стол, мальчишка вообразил, что именно так должен выглядеть королевский ужин.
Несколько месяцев погодя директор снова вызвал отца Уве. На стоянке перед директорской конторой стоял видавший виды 92-й «сааб» – первый легковой автомобиль, выпущенный заводом. Модель уже тогда так устарела, что была снята с производства, вместо нее «сааб» продавал другую, гораздо более современную – девяносто третью. Этого старичка отец знал как свои пять пальцев. Передний привод, поперечно расположенный двухтактник, бурлящий, точно кофеварка. «Битый, после аварии», – признался директор, заложив большие пальцы за подтяжки под пиджаком. И правда, бутылочно-зеленый кузов был сурово припечатан и вздыблен спереди, открывшийся под капотом пейзаж тоже был не ахти, этого отец не отрицал. Тем не менее, вынув из засаленного комбинезона отверточку, он покопался в машине и наконец заявил – что да, то да, попотеть-покумекать тут придется, но если ему дадут нормальный инструмент, то машину на ход он поставит.
– А чья она? – поинтересовался отец, выпрямившись и вытирая тряпкой промасленные пальцы.
– Да одного родственника моего, – сказал директор, выудил из кармана ключ и вложил в отцову ладонь, крепко пожав ее. – Была. А теперь твоя.
Хлопнув отца по плечу, директор вернулся в контору. А отец так и остался стоять посреди двора, судорожно глотая воздух. В тот вечер он раз за разом пускался рассказывать и показывать обалдевшему сыну все, что сам знал о сказочной диковинке, стоящей у них в саду. Полночи, усевшись на водительское сиденье и посадив сына на колени, объяснял, как устроена механическая часть. Припомнил каждый винтик, каждый тросик. Никогда Уве не видел, чтобы гордость так переполняла человека. Именно в тот вечер восьмилетний Уве решил, что будет ездить только на «саабе» и ни на чем больше.
По субботам, если у отца выпадал выходной, отец вел Уве во двор, поднимал капот и подробно учил, как какая деталь называется и для чего нужна. По воскресеньям они вдвоем шли в церковь. Ни отцу, ни Уве Бог не был особенно близок, просто матушка-покойница не пропускала служб. Вот они шли и сидели там позади всех, вперив глаза каждый в свое пятно на полу. По совести сказать, во время службы оба больше думали не о том, как им не хватает Бога, а о том, как не хватает матушки. То есть посвящали время ей, даром что ее давно не было с ними. Затем отец и Уве часами катались проселками. Этих воскресных прогулок Уве ждал целую неделю.
А чтобы Уве, придя домой из школы, не пинал балду, с того же года он стал ходить к отцу в депо. А там грязь, зарплата с гулькин нос. Зато «работа уважаемая – уже немало», бормотал отец себе под нос.
Уве любил всех путейцев. Кроме Тома. Долговязого, сварливого малого, кулачищи размером с автофургон, а глазки вечно снуют, словно ищут, какую бы пнуть безответную животину.
Когда Уве было девять, отец как-то отправил его помочь Тому убраться в поломанном вагоне. Посреди уборки Том вдруг радостно воскликнул – нашел портфель, в суматохе забытый кем-то из пассажиров. Портфель свалился с багажной полки, барахло оттуда рассыпалось по полу. Встав на карачки, Том быстренько заграбастал все, что сумел отыскать.
– Что нашли, то наше, – подмигнул он Уве, и в глазах его сверкнуло что-то, от чего по коже Уве побежали мурашки.
Том хлопнул парнишку по спине – аж в ключицу отдало. Уве промолчал. Пошел из вагона, как вдруг наткнулся на бумажник. Уве поднял его – податливая кожа казалась шелковой на ощупь. Отцу приходилось обматывать свой старенький бумажник резинкой – чтоб не развалился. А этот! Этот застегивался на серебряную кнопочку, щелкающую, когда его открывают. Внутри лежало шесть тысяч крон. По тем временам целое состояние!
Ознакомительная версия.
