Бекка заметила, что Ширли сидит на ступеньках. Высунулась в окно и окликнула ее:
– Давай-давай! За работу! День еще не закончился.
Ширли со вздохом призналась, что устала.
– Устала она! Ведет жизнь миллионерши! – проворчала Бекка.
– Я устала быть собой, – грустно сказала Ширли, складывая передник.
– Ну и ладно, подумай немного меньше о себе и немного больше о других!
Ширли пожала плечами.
– Какая ты порой душная, Бекка, – пробормотала она, не оборачиваясь.
Ей хотелось посидеть, глядя на кирпичи стены напротив, на зеленую листву деревьев, на входящих и выходящих мамаш с колясками.
Баббл присел рядом с ней на ступеньки.
– Ты слышал, что она мне сказала?
– Ну слышал…
– Она нервирует меня своими нотациями! В ее возрасте легко морализировать!
– Ты и правда устала?
– Да. Эмоции, знаешь ли, утомляют. А бека ничего не понимает.
– Нет, – сказал Баббл. – Она понимает другое.
– Ты хочешь сказать, что я неправа?
– Нет, просто вы обе правы.
– Не хочешь ввязываться?
– Само собой, мне же хочется здесь остаться.
Он улыбнулся. Его глаза светились лукавством. Худенькое личико светилось, оживившись, и когда он улыбнулся, между двумя бледными шрамами появилась милая ямочка.
Ширли моргнула, посмотрев на солнце.
– Ну теперь ты выздоровела?
– Выздоровела?
– Ну да… от сладостной болезни.
– От любовной болезни?
– Ты не помнишь, мы в прошлый раз об этом говорили с тобой. Так ты излечилась?
– Пришло ниоткуда, ушло в никуда.
– Вот как?
– На концерте моего сына в Нью-Йорке. В зал я зашла еще влюбленной. Больной, измученной, влюбленной, все вместе. Мой сын заиграл и… I fell out love. Только не проси, чтобы я тебе объяснила.
– Ну, хотя бы есть на что надеяться, – иронично заметил он.
– Ты мне не веришь?
– Не знаю.
– Для меня это сработало. Но не уверена, что мой рецепт подходит для всех остальных.
– Мы разные…
– Это уж точно, – сказала Ширли.
– Но у нас есть одно общее!
– Какое же?
– Мы оба любим мужчин!
Ширли расхохоталась, схватила его за руку и привалилась к нему – ей еще очень нужно было участие, чтобы выздороветь от этой изматывающей любви, которая ушла, оставив в душе зияющую пустоту.
– Вот что мне не нравится в любви, так это пыл… – добавила она, проводя пальцем по его лбу.
– Что?
– Пыл. Когда мужчина слишком тебя любит… Когда все тебе отдает, не видит ничего, кроме тебя… Мне сразу хочется сбежать. Я задыхаюсь в такой атмосфере, мне неприятно.
– Прямо до такой степени?
– Я не люблю, когда меня любят.
– Может, это потому, что ты сама не любишь себя? – сказал Баббл, который изо всех сил пытался ее понять.
– Я думаю, я вообще никого не люблю.
– Ерунда!
– Да, да. Какую-то штуку зажало еще при рождении. И она не выросла.
– Но тебе же нравится делать что-то для людей. Ты много даешь другим.
– Нет. Я делаю это для собственного удовольствия.
– Ааа… Я как-то все иначе себе представлял.
Ширли подняла на него удивленный взгляд.
– Почему я говорю тебе все это, Баббл?
– Потому, что я идеальный посторонний. Ты можешь довериться мне и дальше жить так, словно ничего не говорила. Я ведь не существую.
Несколько секунд спустя Баббл вдруг спохватился и сказал:
– Ой, я забыл! У меня для тебя сообщение…
– Ты хочешь сказать, что вышел ко мне не просто пофилософствовать и погреться на солнышке?
Он улыбнулся и вновь показалась ямочка на щеке.
– Ох, Баббл! Когда ты улыбаешься, ты такой очаровательный! Жалко, что ты не любишь женщин… Мы были бы с тобой счастливы.
– Пара инвалидов. Мы бы не бегали марафоны, это точно!
– Бегать не так уж полезно на самом деле. Вполне можно быть счастливым в неподвижности.
Он печально кивнул головой. Задумался. Приобнял Ширли, притянул к себе.
Ширли склонилась на его плечо. Закрыла глаза. И потом вспомнила.
– О! Ты же хотел мне что-то передать!
– А, ну да!
Он снял руку, и на лице его появилось выражение вестника, несущего послание.
– Твой сын звонил в офис. Потому что твой мобильный не отвечал.
– Я забыла его на кухне.
– Он в Лондоне. Ждет тебя в баре «Клэридж». Сегодня вечером ровно в семь часов вечера.
– Мой сын в Лондоне! Йес! – завопила Ширли, вскакивая на ноги.
Она прыгала от неистовой радости, бурно вскипающей в душе.
– Вот видишь… Усталости твоей как не бывало. Это подозрительно. Это означает, что ты не на самом деле устала, а просто тебе тяжело на сердце. Ты грустишь, потому что нет ни одного человека, которого бы ты любила. Ты ужасно сентиментальна, Ширли. Ты делаешь вид, что ты могучая воительница, но…
– Хватит, Баббл, хватит! – сказала Ширли, смеясь. Ты бы видел свою физиономию, когда ты это говоришь! Такой грустный старичок-мудрец.
– Я грустный старичок-мудрец, и слова мои подобны золоту.
Ровно в семь часов вечера Ширли вошла в бар «Клэридж».
Она принарядилась в честь приезда сына, а также чтобы отдать должное элегантному стилю самого бара. Надела платье, высокие каблуки. Немного подушила ямку между ключицами и запястья. Едва не шаталась под тяжестью ожерелий на шее. В «Клэридж» не одеваются так, как выходят в магазин за углом. Нужно соблюдать дресс-код.
Ширли поискала Гэри глазами, но нигде не заметила. Мимо нее прошло семейство американцев, изучая программу на завтрашний день. Родители шикали на детей, чтобы те говорили потише. А дети теребили галстуки, которые их заставили надеть по этому случаю. Они вынуждены были подчиниться правилам отеля: «No short, no ripped jeans, no baseball cap, no flip-flops»[35].
Она уселась на красный табурет бара, чтобы видеть вход и не пропустить Гэри. Осмотрела каждый высокий силуэт в баре. «Какая ирония судьбы, – подумала она, – он назначает мне свидание там, где я оставляла его, когда он был маленький».
Гэри вошел, и она сразу отметила, что глаза у него грустные, вид – огорченный, какой-то растерянный. Сердце у нее сжалось.
– Какая прекрасная идея – повидаться с мамой! – сказала она с несколько наигранной веселостью в голосе.
– Мне вдруг захотелось поехать в Лондон. Английское лето, что может быть лучше!
– И потом, тебя слегка достали французы, – догадалась она.
– Ну можно и так сказать, – грустно улыбнулся он.
Они заказали два сухих мартини для затравки и уселись в отдалении от всех возле очага.
– Какая прекрасная идея, очаг в июле месяце! – воскликнул Гэри.
– Потому они и ставят туда цветы. Чтобы мы наслаждались хоть бы не теплом, так ароматом!
Если они уже начали говорить о погоде и о смене времен года, дальше задана тема обмена банальностями. А между тем Ширли явно замечала, что сын ее в смятении. Он не сидел прямо, а как-то клонился. Клал ногу на ногу, снимал, клал другую, снимал – словно ему хотелось что-то сказать, но он не решался.
Она уважала моменты тишины, передышки, которые он нет-нет да устраивал посреди разговора. Поэтому она не торопила его с ответом. Окунала губы в горьковатую терпкость мартини, молчала.
– Думаю, я поеду в Шотландию… – начал Гэри, аккуратно выбирая слова.
– Посмотреть на свой замок? – спросила Ширли.
Она чуяла за его словами смутное беспокойство, но никак не могла связать это с Шотландией.
Гэри вытянул ногу – длинную-предлинную, развалился на стуле и продолжил:
– Ее Величество Бабушка серьезно озаботилась его реставрацией. Она даже привезла туда фортепиано, новехонькое, красивое. Выложила целое состояние.
– Из личных средств?
– Да.
– Ее Величество Бабушка – потрясающая женщина! – воскликнула Ширли.
– Да.
– И к тому же это подарок твоего отца, этот замок…
– Да. Это подарок моего отца, – повторил Гэри.
– Мальчикам всегда нужен отец.
– Да.
– Даже если его больше нет…
– Да.
Ей захотелось спросить: а ты умеешь говорить что-нибудь, кроме «да»? Но она догадалась, что он напряжен и чем-то озабочен, и она сдержалась. Заглянула в его серо-синие глаза, в которых притаилась буря, а почему – Ширли не могла понять.
– Мать – это тоже весьма неплохо, – сказал Гэри, улыбнувшись ей.
Стелла покраснела. Она вспомнила о концерте. Вспомнила, что ей стало стыдно за то, как она вела себя с Гэри, когда он был ребенком. Вспомнила, что решила тогда, что она плохая мать.
Она забыла об осторожности и очертя голову кинулась, как в воду, желая определенности, подобно влюбленному в сомнениях, которому нужна правда во что бы то ни стало:
– А ты считаешь, что я хорошая мать?
– Да. Очень хорошая. Почему ты меня об этом спрашиваешь?
– Потому что это мучило меня во время твоего концерта в Нью-Йорке. Я даже решила, что была тебе плохой матерью.
И одна добавила, чтобы разрядить обстановку:
– Не горе семьи, но все же!
– Ты ошибаешься. Есть только один способ быть хорошей матерью, и мне очень повезло, что ты у меня была такой.
