Можно найти и еще одну составляющую — столкновение стратегий.
Сражались морские державы против сухопутных. Сражался советско–германский стиль ведения войны с его акцентом на красоту операции с англо–саксонским, опирающимся на превосходстве в ресурсах и высшую «большую стратегию», искусство выигрывать мир.
«Эту картинку можно раскрашивать в разные цвета»[6]. Не нужно только искать в тоталитарных войнах XX столетия борьбу добра против зла, цивилизации против варварства, безоружных демократических государств против готовых к войне безжалостных агрессоров.
В современной картине мира Второй Мировой войне отводится роль «наглядного урока», рассказывающего о неизбежности поражения бесчеловечной фашистской Германии, дерзнувшей поднять руку на «свободные народы». Этакий Дж. Р. Р. Толкиен в голливудско–новозеландской проекции.
Реальность гораздо сложнее.
Я когда–то писал о том, что все три социально–культурные общности, сражавшиеся между собой во Второй Мировой войне, одинаково неприемлемы для современного человека:
Гитлеровская Германия — это национализм и антисемитизм в самых грубых, первобытных формах, это борьба с университетской культурой и костры из книг, войны и расстрелы заложников.
Сталинский Советский Союз представляется системой, отрицающей всякую человечность и тяготеющей к средневековым социальным импринтам (вплоть до инквизиции и крепостного права).
Для демократического Запада, «владеющего морем, мировой торговлей, богатствами Земли и ею самой», типичны отвратительное самодовольство, абсолютизация частной собственности, тенденция к остановке времени и замыканию исторической спирали в кольцо.
С другой стороны, Рейх — это гордый вызов, брошенный побежденным торжествующему победителю, квинтэссенция научно–технического прогресса, открытая дорога человечества к звездам. СССР — уникальный эксперимент по созданию социальной системы с убывающей энтропией, вершина двухтысячелетней христианской традиции, первая попытка создать общество, ориентированное. на заботу о людях и их личностном росте. Наконец, Запад вошел в историю, как форпост безусловной индивидуальной свободы — материальной и духовной.
Безоговорочный успех одной из этих цивилизаций является бедой для человечества, гибель любой из них — невосполнимая потеря. И, анализируя события Второй Мировой войны, надлежит всегда об этом помнить.[7]
Победа антигитлеровских сил опиралась на неоспоримое материально–техническое превосходство на поле боя в сочетании с количественным перевесом — и это обстоятельство вытекало из самой логики Второй Мировой войны как конфликта цивилизаций. Завершающая стадия войны стала первым, но не последним примером применения на практике «доктрины Дуэ», предусматривающей отказ от борьбы армий (где всегда «возможны варианты») в пользу методичного и совершенно безопасного для сильнейшей стороны уничтожения городов. Города Европы по сей день не до конца залечили раны, нанесенные бомбардировками и обстрелами 1943–1945 годов[8].
Невиновных в той войне не было.
Захватывая города и земли, гитлеровцы устанавливали режим жесточайшего террора и немедленно разворачивали программу уничтожения евреев, цыган, душевнобольных (поголовно) и всех остальных (выборочно). Советские войска принесли в Европу марксизм в сталинской интерпретации, борьбу с «врагами народа», массовые депортации и грабеж собственности в невиданных пределах. Англичане и американцы — те просто уничтожали все подряд. Пожалуй, один лишь Д. Маршалл, начальник штаба американской армии, не справляющийся со своими военными обязанностями, оказался на высоте положения как политик, разглядев в мертвой Франции и истекающей кровью Германии будущих архитекторов единой Европы[9].
Сюжет второй: от Версаля до Глейвица
Первая Мировая война завершилась массированной социальной катастрофой. Австро — Венгрия прекратила свое существование. Оттоманская империя распалась, была оккупирована и раздергана на куски. Германия лишилась восточных провинций, Эльзаса и Лотарингии, выдала победителям флот, уничтожила авиацию, ликвидировала военное производство. Россия утратила социальную целостность, на ее просторах бушевала революция. Франция была полностью обескровлена. Великобритания потеряла финансовую независимость. Соединенные Штаты, сравнительно слабо пострадавшие от войны, оказались не готовыми к неизбежному послевоенному экономическому кризису: их ждали голодные «марши ветеранов» на Вашингтон.
Европа голодала. Пришедшая из Юго — Восточной Азии эпидемия «испанки» унесла новые миллионы человеческих жизней. Все происходило буквально по предсказанию Ф. Энгельса: «крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым, и нет никого, чтобы поднять эти короны…»
В этой ситуации все зависело от того, смогут ли правящие элиты предложить своим народам внятный формат существования, объяснив, во имя чего были принесены военные жертвы, и какова гарантия того, что глобальная война не повторится.
Первый «ход» был за союзниками. В Версале, Сен—Жермене, Трианоне, Нейи и Севре были заложены основы нового демократического миропорядка, основанного на суверенитете народов, идее демократии и праве наций на самоопределение. Много писали и сейчас пишут о «грабительском характере» Версальского мира–но ирония судьбы заключается в том, что державы–победительницы и их лидеры действительно стремились к справедливому миру. Увы, Европа издревле представляла собой кипящий «котел народов», структурируемый наднациональными империями. Провести в ней этнически обоснованные границы было невозможно. Необходимость как–то учитывать императивы военной и экономической безопасности вновь создаваемых государств «возводила эту невозможность в квадрат». Руководство союзников сплошь и рядом отступало от принципов справедливости, руководствуясь своими симпатиями и антипатиями, а зачастую обыкновенной местью. Как ни странно, это скорее пошло на пользу делу: в совсем справедливо устроенной Европе новая глобальная война вспыхнула бы уже в середине 1920‑х.[10]
Советская Россия оказалась вне Версальского миропорядка. Она не стала ни победителем, ни проигравшим, она вообще оказалась вне пространства привычной политической игры. Плохо ли, хорошо ли, но правительство В. Ленина претворило итоги Великой войны в грандиозное революционное строительство: создавался не режим, даже не государство, а совершенно новая культура. Эта культура, основанная на глубочайшем социальном перемешивании, «включении в историю» тех социальных слоев, которые испокон веку существовали вне мировых событийных потоков, придании едва ли не эсхатологического смысла человеческой деятельности, в начале XX века была для многих очень и очень притягательна.
Германия была разбита на полях сражений, но предпочла этого не заметить. Версия об «ударе в спину» — со стороны собственной социал–демократии или не способных воевать австрийцев, болгар и турок — появилась еще до окончания Парижской конференции. Подписывая Версальский договор, немцы не скрывали, что делают это, лишь подчиняясь силе. Было очевидно, что рано или поздно одна из величайших культур Европы найдет возможность противопоставить этой силе свою.
Наконец, на политическую арену Европы вышли Соединенные Штаты, в годы войны впервые проявившие свои возможности. Версальский мир был подписан под диктовку Великобритании — но американский истеблишмент, отказавшись ратифицировать систему мирных договоров, сразу же дал понять, что старый миропорядок будет пересмотрен.
По крайней мере две державы (Италия и Япония), формально отнесенные к категории победительниц, не получили в Версале того, на что рассчитывали, и перешли в категорию «обиженных». Изначально нежизнеспособным образованием стала Югославия. Румыния и Венгрия имели взаимные территориальные претензии. Польша, пользуясь благоволением победителей (в первую очередь Франции), сразу же захватила обширные территории Литвы, Украины и Белоруссии, в процессе их колонизации предвосхитив те методы, которые позднее будут использованы нацистами на территории самой Польши. Чехословакия в качестве залога на случай будущего столкновения с Германией получила Судетскую область, одновременно вступив в вооруженный конфликт с Польшей из–за Тешинского горнорудного района… Если до войны Европа была «рабочим пространством» одного, хотя и очень серьезного взаимного конфликта[11], то теперь очагов войны оказалось несколько десятков.
С сугубо формальной точки зрения наименее разрешимой была проблема Восточной Пруссии. Отделенная от остальной территории Германии Данцигским (или Польским) «коридором», эта область обладала отрицательной связностью. Германия не могла ни отказаться от данной территории, ни защищать ее в рамках «позиционной игры на мировой шахматной доске». «Данцигская проблема» стала гарантией будущей европейской войны.
