„Анненков среднего роста, у него длинная голова, бескровное лицо, карие глаза, заостренный нос. Человек как человек с виду, а душой — зверь. Нет, не то слово. Вурдулак, изверг, садист — вот кто такой Анненков. Впрочем, характер атамана остается для меня неясным. Он человек недюжинного ума, отличается звериной храбростью. В мировую войну стал полным Георгиевским кавалером, получил британскую золотую медаль, французский орден Почетного легиона. Не пьет, не курит, избегает женщин. Но он — бретер, ищущий любого повода для скандала, и приходит в бешенство по пустякам. А уважает он только силу. Офицеры опасливо разговаривают с этим циничным человеком, готовым каждую минуту ухватиться за револьвер“{26}.
А вот портрет Анненкова, сочиненный современным писакой-газетчиком:
„Древние аксакалы запомнили его в черкеске, с огромной, почти до колен, деревянной кобурой и плеткой в руке, которой он хлестал непокорных направо и налево“{27}.
Интересно, на каких дорогах Семиречья встречал сегодня этот молодой автор аксакалов, воочию видевших Анненкова, и что же, интересно, хранил тот в кобуре столь гигантских размеров? Для 7,63 миллиметрового автоматического пистолета Маузера, широко применявшегося во время Гражданской войны в России в 1918–1920 годах, кобура, нарисованная этим „художником“, явно великовата! Да и с плеткой он попал впросак: на судебном заседании 30 июля Анненков говорил, что никогда он даже в руках не держал плетку, а ходил все время со стеком. И никогда не носил черкески.
Для подобных писак сейчас очень удобно творить вымыслы о времени и людях, давно ушедших в прошлое. Нет уже в живых ни анненковцев, ни красных, ни белых, ни людей любой другой окраски, которые могли бы их опровергнуть.
Некто Гущин, который знал Анненкова и видел его перед выездом в СССР и о котором мы еще скажем в своем месте, отвечая на письмо генералу П. Н. Краснову, писал, что долгие годы тюрьмы в Урумчи со всякими китайскими средствами для ослабления воли заключенного сделали свое дело. Китайское начальство выпустило из урумчийской тюрьмы человека, уже неспособного ни к какому действию. Он отмечал, что самого Анненкова как вождя, как атамана в 1925–1926 годах уже не было. Не было его и как бойца, и как политического деятеля; было только тело, облик того человека, исполненного воинского духа, который когда-то раньше водил его братьев-партизан на ратные подвиги. Большевикам достался больной, усталый, вконец опустошенный и начисто до самых глубин существа разбитый человек-полутруп. Вахмистр Лисихин, старый анненковец, после посещения своего атамана запил мертвую и плача приговаривал: нет брата-атамана{28}!
Еще один штрих к портрету атамана, относящийся тоже к 1926 году, времени, когда М. Зюк доставил Анненкова в Москву, добавила сестра М. Зюка Раиса Идрис. Она вспоминает: „Я сама принимала „гостя“ — атамана Анненкова у брата и хорошо помню встречу с ним. В комнате было два человека, на полу стояли чемоданы… Первый со мной подчеркнуто вежливо поздоровался. Это был высокий в полувоенной форме человек. Он подал мне руку. Меня поразила рука: вся в татуировке, тонкая, холодная и какая-то очень цепкая. Это был высокий, загорелый в военной форме гражданин, мужчина лет сорока, взгляд холодный, пронзительный, лицо суровое, губы кривятся то ли иронически, то ли горестно, но больше всего меня поразила его прическа. Волосы коротко острижены как у белогвардейца“{29}.
Что характерного подметила Р. Идрис в поведении и облике Анненкова? Во-первых, его галантность и рыцарство: Анненков подчеркнуто вежливо с ней здоровается, он не пожал ее руку, а подал свою. Во-вторых — последствия пребывания в китайской тюрьме и следы глубоких переживаний и раздумий. Это уже не тот Анненков, который знаком нам по более ранним воспоминаниям современников, не восторженный юноша, не лихой атаман, а зрелый человек с нервной, горестной улыбкой.
Конечно же, в Москве Анненкова подлечили, и на процессе он выглядит молодцом. Детали к портрету Анненкова этого периода его жизни принадлежат чекисту В. Григорьеву{30}:
„Следы китайской тюрьмы не отразились на внешнем облике атамана. Слегка вздернутый нос (дался им всем этот нос! — В. Г.), небольшой вьющийся чуб придавали выражению его лица властность и решительность, Тонкие губы, чуть прикрытые сверху аккуратными, закрученными на концах, усами, как бы намекали на капризность этого человека. Стоял он прямо, по-гвардейски развернув грудь. Во всем его облике чувствовалась та картинность, которая так присуща была разбитным кадровым офицерам царской армии“.
И, наконец, последние штрихи к портрету атамана. Он — на скамье подсудимых и понял, что обманут. Он подавлен крахом надежд на обещанное чекистами прощение, рухнувшей верой в их порядочность и сожалеет о легкомысленном возвращении. Впрочем, он еще надеется, что ему будет сохранена жизнь, надеется на помилование.
Газеты отмечали, что в первые дни процесса Анненков давал показания очень тихим, едва слышным голосом, но затем освоился. О его поведении на процессе тоже будет сказано в своем месте. Оно полностью опровергает пассаж В. П. Шалагинова, начертанный в его брошюре:
„Анненков сидит нога на ноге, настороженный, бледный, с лицом, будьто вырезанным из белой бумаги. Некогда лихой атаманский чуб поубавился в пышности, сник, впрочем, сник и сам атаман. Теперь он живет под впечатлением неодолимой власти тех, над кем он когда-то стоял с нагайкой, с клинком на ляжке, окруженный стадом лейб-атаманцев, давно уже утративших представление о цене человеческой жизни“ — живописал он, сам на процессе не бывавший, а учившийся в это время, как он говорит, за тридевять земель от Семипалатинска, в Иркутске»{31}.
На Лубянке Анненков, уже не в первый раз, отпустил усы, что дало тому же автору повод обыграть это событие:
«Я вижу перед собой очень бледное лицо Анненкова, его характерную ухмылку молчаливого бешенства из-под крашеных усов», — изощрялся Шалагинов. Но это — не зарисовка с натуры, а игра его воображения. На самом деле, на суде Анненков, по словам очевидцев, вел себя достойно, о чем будет сказано в свое время.
Внешний вид Анненкова на процессе произвел тяжелое впечатление и на генерала П. Н. Краснова:
«Получил я с Дальнего Востока советские газеты с подробным описанием процесса и с портретами Анненкова и Денисова. Анненкова я сейчас же узнал. Он мало изменился. Только ужасно было выражение его лица и совершенно безумных глаз!»{32}.
Очерк о портрете Анненкова хочу закончить словами Петра Николаевича, который, несмотря на собственные симпатии к Анненкову, беспощадно хлещет его, позднего, используя сведения, полученные из советских газет: «правитель разбойничьего типа», «подобрал себе вольницу головорезов и с ними рыскал по Семиречью, грабя население», «никого, кроме себя, не признавал» и, наконец, заключительный аккорд:
«Анненков требовал тяжелой руки и, когда оказался без управления, свихнулся», — с горечью отмечал Краснов{33}.
Но до этого еще далеко, и мы последуем за хорунжим Анненковым к первому месту его военной службы.
Путь Анненкова лежал на юго-восточную окраину России — в город Джаркент, в 1-й Сибирский казачий Ермака Тимофеева полк.
Основанный в 1882 году на месте деревни Самал (по-маньчжурски — Глиняная) город стоял, как и сейчас, на обрывистом берегу мелководной речки Усек, вблизи Джунгарского Алатау, на пути в Китай, в 35 километрах от границы, и был славен святыней мусульман — мечетью, которую без единого гвоздя в 1895 году построил китаец Хон Пик, огромным базаром с дешевыми виноградом, арбузами и дынями. Земля, на которой стоит город, еще совсем недавно была китайской: она стала российской территорией только в 1879 году — по Ливадийскому соглашению.
Город не мог не поразить молодого офицера хорошей планировкой, широкими и прямыми, обсаженными тополями, улицами и журчавшими вдоль них арыками. Таким его сделали полковые казаки и переселенцы из России, которые были немедленно брошены ею на охрану и освоение новых земель.
Однако здесь не было ни театра, ни клуба, лишь изредка работал частный синематограф, а мертвую скуку местные жители оживляли пересудами, сутяжничеством, карточной игрой, обильными возлияниями. Чтобы развеяться, молодые офицеры одвуконь[12] скакали в Верный и проводили вечер в офицерском собрании, а утром мчались обратно.
Здание офицерского собрания — теремок работы знаменитого верненского военного инженера Зенкова — и сейчас стоит, переделанное, правда, до неузнаваемости. Теперь в нем — музей национальных музыкальных инструментов.
Полк дислоцировался на северо-западной окраине города и размещался в только что отстроенных казармах. Это был один из старейших и заслуженных казачьих полков. Он вел свою историю от полка № 10 Сибирского линейного казачьего войска, сформированного 6 сентября 1850 года из выдворенных в киргизскую степь переселенцев, казаков и офицеров. 12 декабря 1882 года полку было присвоено имя Ермака Тимофеева, который был назначен его вечным шефом.
